Его глаза сузились, он смотрел на мой тяжелый сверток. Я швырнул его к ногам мельника, и золото разлетелось по всему порогу. Мельник отпрыгнул, а потом улыбнулся:
— О, ты был очень занят.
— Что вы дадите мне? — спросил я.
— Вот, — он протянул мне небольшой мешок картошки, не больше пяти фунтов. — Еда всегда дороже зимой, но продолжай работать. Я всегда готов предложить тебе честный обмен.
Кипя от ярости, я уставился на мельника. Мне очень хотелось сказать ему, что он лжец, мошенник, что он подлый, бессердечный подлец. Я так хотел швырнуть ему картошку в лицо и забрать свое золото обратно. Но я сжал челюсть, а руки крепче сжали мешок.
Мельник наклонился и собрал золото. Потом он захлопнул дверь перед моим безмолвным лицом.
Это не волшебство. Это проклятие. Я почти ощущал, как оно оборачивается вокруг меня и затягивается все туже.
Я думал, что никогда больше не стану прясть, но, в конечном итоге, еда закончилась. Я заколол последнюю курицу, а Молочко не давала достаточно молока, чтобы даже утолить жажду. В рудниках было бессмысленно искать золото. Но даже, если бы я и нашел, я знал, что мельник мне ничего не даст. Ему было нужно мое золото.
Так что время шло, и я был вынужден снова сесть за прялку. Я собрал немного соломы с пола и из курятника, но все, что получил, — немного ссохшейся репы и лука. Когда последняя репа была съедена, я разорвал матрас бабули и начал прясть из этой соломы.
Я соткал золото из всего матраца, который когда-то принадлежал бабуле. Сначала я плакал. Я предавал бабулю и прял ее память. Но потом я перестал плакать. Я перестал переживать, что случится что-нибудь плохое, я перестал переживать, что случится что-нибудь хорошее. Я думаю, я перестал вообще что-то чувствовать. Я просто прял.
На протяжении четырех месяцев я прял и продавал золото мельнику. Сделки никогда не были честными, но я никогда и не спорил. Однажды, я продал десять мотков золота за мешок муки и немного гнилой моркови. Вскоре я обнаружил, что мне нет никакого дела до честности сделок вообще. Продажа золота стала скорее привычкой, нежели необходимостью.
Я больше не ходил в шахты. Я даже больше не выходил наружу, если только не шел на мельницу, но, казалось, никто этого даже не замечал, никому не было дела, кроме Краснушки. Она порой приходила ко мне, хоть и разговаривали мы совсем мало. Время от времени она приносила мне буханку хлеба от своей мамы. Это было единственное время, когда я хоть что-то чувствовал. Сложно не чувствовать вины, когда голодающие приносят тебе еду.
