Она столько раз выслушивала требования любовников, чтобы думать не смела о ребенке, и теперь ее сердце сжимается от тягостного предчувствия.
Сверчок поворачивает к ней заплаканное лицо и с трудом выговаривает, заикаясь и всхлипывая:
– Полюшка, с-спасибо тебе, родная! Я… я думал, что н-н-никогда у-уже не стану отцом…
* * *
Итак, прощайте, актрисуля, Ионыч, Сергуня и прочие фигуранты! «Дело Неизвестной» закрыто. Гуд бай навсегда! Отныне мое житье-бытье, как рука в перчатку, входит в привычное русло. Ни тебе слежки, ни тебе загадочной и спесивой питерской девахи, которая катит в щегольской коляске по зимнему Невскому, «дыша духами и туманами». Снова начинается тусклая мышиная жизнь, к которой я притерпелся, и ничего другого уже не желаю.
Получив позавчера от Ионыча приличный гонорарчик, я весь вчерашний день с упоением бил балду, а нынче намерен с утроенной энергией взяться за благородное дело частного извоза.
После обеда выхожу из дома во двор и усаживаюсь в «копейку». Но едва собираюсь тронуться с места, как рядом, должно быть, материализовавшись из дождевых струй, возникает девчоночка в курточке с накинутым на голову капюшоном. Костяшками пальцев стучится в стекло… Актрисуля! Впускаю – и тревожно замирает сердце.
Когда она садится возле меня, резким движением сбрасывает капюшон, заявляет: «Привет, сыч» – и закуривает «кэмел», моя крыша принимается тихо съезжать. Кажется, что время закольцевалось, и все начинается сначала, как в кинофильме «День сурка». Отличие, пожалуй, только в том, что наша первая встреча происходила у дома ее парикмахерши, а нынешняя – неподалеку от моего с Анной жилища. И еще – куртка тогда на ней была угольно-черная и блестящая, а теперь вызывающе красная, как стоп-сигнал. Это меня немного успокаивает.
– Как видишь, я снова тебя вычислила, – говорит она. – Что ты наделал, сыч?
– А именно? – округляю невинные глаза.
– Сначала ты засек меня с детективщиком и сразу заложил старикану… Господи! Да у нас и секса-то было с гулькин нос. А ты все равно заложил. А ведь я умоляла не делать этого. Но одной подлости тебе показалось мало. Ты выкрал этюд Крамского и поменял на копию. Ах ты… Сергей сразу подмену обнаружил. Старикан платит тебе – вот ты и усердствуешь, из кожи лезешь, жопу рвешь. Ты гораздо хуже меня, сыч. Да, я продалась старику, но от этого никому вреда нет. А ты продаешься и творишь зло.
– Только не надо передергивать, малышка. Я забрал у твоего хахаля то, что ему не принадлежит. Выходит, я на стороне закона. А вы, ребята, – воры. По вам нары и тюремная баланда плачут. И ждут в гости.
