Престранный тип этот Абель.
И брак их оказался престранный, что, впрочем, можно было предвидеть. Лолла и думать не желала про своего мужа, да и он особо ее не домогался, так было лишь вначале — стариковская страсть, взбрык. Теперь, если ему изредка казалось, что он чего-то от нее хочет, она попросту отмахивалась: «Да брось ты!»
— Как ты смеешь так отвечать собственному мужу? — возмущался он.
— Ты ведь все равно ничего не можешь.
— Я не могу? А помнится, первый раз ты говорила, что я могу.
— Ах, дорогой, можешь не сомневаться, ты и тогда ничего не смог.
Оскорбленное молчание.
Потом он рассердился и взревновал:
— Значит, если я не могу, то есть кто-нибудь, кто, по-твоему, может?
На это она и вовсе не ответила.
Он, еще более сердито:
— Тогда уж откровенность за откровенность: мой шелковый платочек из Китая однажды торчал из кармана у совершенно чужого человека.
— Подумаешь! — презрительно фыркнула она.
— Учти, я сам видел.
— Подумаешь! — еще раз фыркнула она. — Тоже мне нашелся!
— Уж коли так, могла бы вернуть его мне.
— Верну, верну!
— Да нет, я вовсе не требую, — надулся он. И поскольку она молчала, продолжил: — Это как же так? Сперва ты дала платочек ему, а теперь пойдешь забирать? Очень хорошо! Иди, иди, и лучше всего вечером, а то и ночью, когда у него дежурство.
— Ну ладно, перестань об этом, сделай милость. Ты ведь помнишь, что ты моя первая любовь?
— Молчи, Лолла, я имею полное право говорить об этом.
— Конечно, имеешь, но да не зайдет солнце во гневе вашем.
Солнце и впрямь не зашло в их гневе. Лолла как-то исхитрялась всякий раз уладить дело. Но в сердце у старого Бродерсена засела заноза, он заметно сдавал и вообще больше ничего не стоил. Он снова отыскал старых дружков. У них было заведено относиться к нему с почтением, как к человеку о двух сберегательных книжках. Но и дружки за это время переменились: одни завидовали, другие злорадствовали.
«Что это ты вдруг ни с того ни с сего оженился? — спрашивали они. — И как же ты управляешься ночью? Не слишком ли она молода для тебя?» Хуже всех был Кьербу, самый старый из них и вдобавок совсем беззубый. «Я тоже подумывал о переменах в жизни, — говорил Кьербу, — но тогда мне понадобился бы заодно и домашний священник. А тебе он, часом, не нужен?»
— Ничуть, — отвечал Бродерсен, вставая с места.
— Куда же ты? Давай посидим, поболтаем.
— Да нет, я уж лучше пойду.
— Что-то ты заважничал с тех пор, как женился.
— Ничего я не заважничал, — затравленно отвечал Бродерсен, — просто у меня нет больше сил слушать твои глупости.
