Неужели Арасели рассказала о том, что произошло вчера? И знает ли Кармен, что я изнасиловал ее дочь и вдобавок пытался убить? Ясно, что девчонка не могла добраться сюда из Фонтаны одна. Какого дьявола им нужно?!»
Он ненавидел женщин, он только теперь осознал это. «Я, оказывается, женоненавистник», — засмеялся он. Нет, все же не совсем так… В Париже многие знакомые женщины звали его мачо[3], ах, эти незабываемые вечеринки, эти кокетливые, привлекательные, обворожительные женщины, которые изучают поведение мужчин с научной точки зрения. «Мачо», — говорили они ему. «Примитивные феминистки, безрассудные, ветреные», — подзуживал он их. А они смеялись. Они ничего не знали о жизни.
«Женщины умеют мыслить здраво, — признался он себе, — а нам, мужчинам, этого не хватает. И это-то нас и пугает. Желая их, нуждаясь в них, мы их боимся. Они рождают в нас страх». Разве не это чувство вызывала у него вчера Арасели? Он, Рамиро Бернардес, сильный мужчина, аргентинский пройдоха, в Париже не смевший соблазнить француженку, превратился вчера ночью в пошлого насильника. И все это только от страха, от овладевшего им ужаса.
Дважды убийца. Не важно, что Арасели словно воскресла. Здравый смысл… что это такое? Им руководил только ужас. Разве так не было у него и с другими женщинами? Да, со всеми, черт побери, каждая женщина, которую он узнавал, хоть на миг возбуждала в нем ужас, неотвязный панический страх. Может быть, это и есть «мачизм»: напускная самоуверенность самца в секунды ужаса, которые мы переживаем при приближении к женщине… Нас сковывает страх, когда мы понимаем, сколь они проницательны, а эта хрупкость лишь внешняя, вернее, то, что нам хочется считать хрупкостью.
На деле же женщины только и думают о том, как бы бросить якорь в прочной гавани, которой мы, мужчины, не имеем. Потому что мы отличаемся друг от друга не только половыми признаками, наше различие заключается и в неспособности принять и признать это различие. Вот что отвращает нас от противоположного пола.
К чему сейчас все эти философствования? Оттого, что слава насильника еще страшнее, чем слава убийцы? Оттого, что в глубине души Рамиро чувствовал, что боится выйти из комнаты… оттого, что понимал, что никогда уже не станет порядочным человеком? Что такое совесть человека, если не сознание своего бесконечного смирения, своей ничтожности; разве это не поражение всякого самолюбования?
Значит, у него нет чести; он был бесчестным, он, собственно, не был человеком. Бесконечное, древнее стремление отличить добро от зла больше не терзало его.
