Распри между ними возникали частенько, но надо заметить, Вадим Захарович любил мать нежной и преданной любовью, хотя это давалось ему нелегко. Таисья Павловна была старуха вздорная, с уклоном в изуверство. Ей особенно нравилось прикидываться казанской сиротой при посторонних. В те редкие вечера, когда к художнику являлись гости, она давала волю своим извращенным наклонностям и актерскому таланту. В самый разгар мирного застолья выныривала из своей комнаты, облаченная в рваный халат (подобный тому, какие в исторических фильмах из восточной жизни носят бедные кочевники), с какой-то черной тряпкой на голове и, стеная, обращалась к сыну:
— Ты меня не будешь бить, Вадичек, если я возьму кусочек хлебушка? Я ведь третий день не кушаю.
Кто первый раз эту сцену видел — те вздрагивали, а остальные наслаждались. Один Вадим Захарович горевал:
— Мама, ну как тебе не надоело? Что о нас люди подумают!
— Дак а чего ж, Вадичек, нам людей стыдиться? Я сама понимаю, что тебе в обузу. Моей пенсии — тебе на день-два хватает, а больше чего с бесполезной старухи взять. Продать мне, горемычной, боле нечего. Ты ведь последнее колечко давеча в ломбард заклал.
Художник дико озирался, ища у гостей защиты. Да где ее найдешь в нашем мире. Любопытная подробность: коварную старуху все быстро разгадывали и следили за ее выходками, как за представлением в театре, а вот Вадим Захарович горячился всерьез, и всерьез ей возражал, и до слез обижался. Была в нем такая детская, наивная жилка, что тоже, должно быть, притягивало к нему женские сердца.
Детей у него не было, это точно, а жена когда-то была.
И он так о ней отзывался:
— Она убила меня своей ревностью.
Убитый, он был жив-живехонек, а вот куда его супруга подевалась — неизвестно. Он так объяснял:
— Съехала однажды… Я ей для ревности повода не давал, ты меня знаешь. Ну, бывают увлечения, но это же понарошку, так — расширение круга чувственных знаний. Для художников это важно. Ты можешь сказать — пошлость, но что поделаешь, раз у меня так организм устроен. В работе доходишь до полного истощения, до маразма, до тяжелейшей депрессии — тут спасение только в каком-нибудь галлюцигене. Для одних — это водка, путешествия, развлечения. Для меня — женщина. Я в нее погружаюсь с головой, черпаю в ней силы. Я ею насыщаюсь. Я ее пожираю. Но все это так невинно, верно?
— Конечно, — подтвердил я.
— Она не понимала. Я любил ее, но она оказалась узурпатором. Она меня ревностью доконала. Страшные сцены закатывала. Однажды ошпарила кипятком. По пустячному поводу. Я по телефону кому-то сказал: “целую” — и она сзади плеснула. Всю спину сожгла. Мы не могли жить вместе. Она съехала без предупреждения. Я по ней тоскую. Чем дальше, тем необратимее. Мне ее так не хватает! Ее звали Галей. Однажды разрезала на мне новый свитер. Подошла и полоснула бритвой, распорола сверху донизу, да так ловко. Могла и покалечить. Видимо, была шизофреничкой. Меня всегда тянуло к психопаткам. Норма — не по мне. Это тоже свойство художнических натур. Здравомыслие — пресно. Подавай нам изюминку и в искусстве, и в эротике. Но ее шизофрения была слишком мрачной. В случае со свитером это ярко проявилось. Полагаю, кукует сейчас где-нибудь в Ганушках в деревянной клетке, потому и не звонит. Я не верю, что она жива-здорова — и не звонит. А если бы умерла, я бы почувствовал. Она в психушке. Поедем как-нибудь ее навестить? Я вас познакомлю, она тебе понравится, хорошо бы что-нибудь у вас завязалось. Я всегда желал ей только счастья. Правда, вряд ли с тобой она будет счастлива, ты тоже шизофреник. Можно похлопотать, вас с Галей устроят в одну палату. Это большое удобство, верно?
