Талейран остановился, пристально глядя на меня.
— Вы полагаете, я интересуюсь этим?
— Я полагаю, вы интересуетесь всем. Вы знаете все, господин де Талейран. Так неужели вы ничего не слышали о Брюманах?
— Я слышал, что Жак Брюман изрядно погорел на лицензиях, данных ему Директорией. Он потерял, пожалуй, половину состояния.
— Каким образом погорел?
— Его лишили лицензий, моя дорогая, стало быть, лишили того, на чем нынче все богатеют.
— А почему лишили?
— Потому что эти лицензии пожелал забрать себе Клавьер. Он, пожалуй, решил стать главным военным поставщиком во Франции. Теперь он монополист, дорогая. Клавьер и Баррас — большие друзья. Они кормят друг друга.
Я задумалась. Без сомнения, почти полное разорение Брюмана было делом рук Клавьера. Он не может отомстить мне, поэтому мстит Валентине.
Талейран чуть иронично спросил:
— Вам не кажется, что и вы виновны в несчастьях, постигших Брюмана?
Я вспыхнула.
— Если и виновна, то невольно.
— Вы многим стали поперек горла, мадам дю Шатлэ, с тех пор, как приехали в Париж.
— Господин де Талейран, не могли бы вы…
Я была взбешена тем, что слышу от него такие обвинения. Уж он-то знает, что я никому не хотела зла. Он прервал меня:
— А не могли бы вы согласиться на обмен?
— Какой обмен? — спросила я озадаченно.
— Обмен «господина де Талейрана» на просто Мориса.
Я невольно улыбнулась. Нельзя сказать, что я ожидала такое предложение, но оно польстило мне. Оно словно усилило то взаимопонимание, которое между нами установилось.
— А прилично ли это будет? — спросила я чуть лукаво. — Никому не известная бретонская дама называет министра иностранных дел просто Морис?
— Скажите лучше, что бретонская дама желает подчеркнуть свою молодость, а мою старость.
Ему было сорок пять, и он, конечно же, шутил. Он и сам не считал себя старым, а я и подавно.
— Хорошо, — сказала я. — Вы тоже можете называть меня Сюзанной.
— Друг мой, да ведь я уже раз десять это сделал.
Он опустился рядом со мной на скамейку. В руках у него была веточка белой сирени. Он осторожно положил ее мне на колени, при этом его рука задержалась на моей руке, затянутой в кружевную митенку.
— Сирень, — проговорил он задумчиво. — Застывшее эхо мая.
— Кто это сказал?
— Это сказал я, моя дорогая. Я тоже немного поэт.
Он вдруг сжал мою руку, потом отпустил, и вздох вырвался у него из груди. Какое-то легкое волнение вдруг охватило меня. Я впервые почувствовала, что очень нравлюсь ему как женщина. Сознание этого, смешанное с благодарностью, которую я испытывала к Талейрану, поразило меня.
