Итак, поместье было брошено на управляющего. Да еще на старую Анну Элоизу, которой уже давно не под силу за всем уследить. Кто проверяет счета? Кто наблюдает за проведением работ на полях? Кто ведет записи и учет продуктов и денег? Я не сомневалась, что, вернувшись, застану все в самом скверном состоянии. Если хозяин в Лондоне, хозяйка в Париже, а брат хозяина неизвестно где, чего же ждать? Я все понимала по суммам, которые присылались мне в Париж: они уменьшались с каждым месяцем.
А ведь сейчас была весна — тот самый сезон, от которого будет зависеть наше благополучие в течение всего года. Управляющий писал о посевах пшеницы, гречихи, овса, льна, но о картофеле ни слова не было сказано. Я готова была чертыхаться, понимая, что к моим советам никто не прислушался и что в следующем году нас ожидают еще большие убытки, чем сейчас. Время шло, драгоценные дни весны уходили в песок, а я не могла вырваться из Парижа и только строго отчитывала управляющего в каждом письме, заранее зная, что это не произведет особенного впечатления.
Только за детей я была спокойна. Маргарита в своих письмах, написанных крупным кривым почерком, подробно описывала все их шалости, успехи, происшествия. Благодаря ей я знала, что Филипп вполне здоров, что в конце марта он сделал первые шаги, что он довольно мужественно переносил появление очередных зубов. Впрочем, все это было уже в прошлом. Теперь малышу Филиппу пошел уже второй год. Маргарита сообщала, что он такой же светленький, как и прежде, а глаза с каждым днем становятся все голубее.
Я очень тосковала, читая эти письма. Мне так хотелось самой наблюдать за своим ребенком, видеть его, чувствовать рядом, а не узнавать о нем с чужих слов. А мои милые девочки? Как они изменились, должно быть! Как выросли! И почему я не взяла их с собой в Париж? Впрочем, я сама понимала, что они отнимали бы у меня слишком много времени. Я не смогла бы сделать столько визитов, побывать на стольких приемах, если бы у меня на руках были эти своенравные непоседы.
Словом, мне очень хотелось вернуться в Бретань. Это желание усиливалось с каждым днем, превратившись наконец в настоящую страсть. Я не хотела больше ничего. Только этого.
Я часто виделась с Талейраном — через каждые два-три дня, лучше узнавала его и, пожалуй, начинала понимать, что то, что он говорил мне о дружбе, — правда. Он был очень странный человек: хитрый, проницательный, циничный, беспринципный. Вернее, его принципом стала именно беспринципность. Казалось, он ничего не делает без умысла. Остряки, наблюдая за ним, говорили, что, когда Талейран умрет, все спросят: «Интересно, для чего ему это понадобилось?» Он не брезговал ни взятками, ни предательством. Уж мне-то было хорошо известно, как в 1789 году он предал и короля, и церковь, к которой тогда принадлежал. Впрочем, даже предательство он оправдывал. «Король не принял моих услуг, так был ли я вправе предложить свои услуги другим?» — говорил он, на миг обезоруживая собеседника.
