Алька напряжённо смотрел в дедовы глаза. Потом потупил взор, переступил с ноги на ногу, как-то весь сжался и прошептал на пороге слышимости:
— Так выходит, что мне совсем нельзя думать о маме? Ведь как только я начинаю это делать, боль только возрастает. Но я не хочу так, деда! Я хочу, чтобы мама всегда была со мной! — Алька с неимоверным трудом заставил собственные ноги буквально врасти в рыхлую почву — резон сорваться с места и просто убежать подальше от горя был неимоверно велик.
Александр Сергеевич отрицательно качнул головой.
— Со временем, Алька, боль стихнет, а мама останется жить в твоей душе вечно. Она будет с тобой разговаривать, когда сделается совсем плохо. Посоветует как поступить, если вдруг тебя окутают сомнения. Она, конечно же, обрадуется, как только в твоём сердце вновь поселится утраченное тепло! Понимаешь, Алька? Просто ещё прошло слишком мало времени — а именно последнее лечит душевную боль. Образ матери свеж, жив, реален — он переполняет грудь, чиня страдания, потому что твой мирок лишился частички света, той самой искорки, что заключена в тебе самом. Алька, поначалу тяжело всем, но со временем, буря стихнет, и тучи невзгод разойдутся. Взойдёт солнце, и на заре эпох случатся перемены. И ты сам будешь вершить их. Верь мне.
Алька тяжело вздохнул. На выдохе приоткрыл рот и закрыл глаза. Задержал дыхание.
Александр Сергеевич с содроганием наблюдал за тем, как опали плечики внука, как перекосилось гибкое тельце, в попытке унять нестерпимую боль, как вновь затряслись поджатые губы.
Алька открыл глаза. Отвернулся. Склонился над маминой могилкой.
— Мамочка, прости меня за всё! Особенно за то, что так сильно хочется плакать. Ты ведь расстраивалась всегда, когда мне было больно. Я помню. Но это только сейчас, а дальше… дальше я буду стараться… никогда больше тебя не расстраивать! Ты только разговаривай со мной изредка. Ладно?.. Когда будешь не занята там… на небесах…
Алька провёл дрожащими пальцами по сырой земле, потрепал податливые головки орхидей — мама обожала эти цветы, — пустил сквозь пальцы чёрную ленту, что опоясывала венки.
«Матери и дочери — от сына и отца. Помним. Скорбим. Любим».
Алька поднялся, раскачиваясь, побрёл между соседними оградками в сторону Центральной аллеи.
Он так и не обернулся.
Александр Сергеевич смотрел на внука, силясь унять разошедшееся в груди сердце.
— Какое я имею право оставлять его одного? Сначала отец. Затем мать. Теперь, вот, ещё и дед… не на своём месте.
