Он торопится закончить разговор, он не такой, как я. Он боится моих гомосексуальных излияний. Он принюхивается к трубке и чувствует влажную землю.
Моя жена, моя хрустальная цапля, уснула. Сегодня она вернулась усталой. Я видел, как она съела суп и как потом растянулась на кровати – как кукла, которую уложили в коробку. Толком не раздевшись, она свернулась на кровати и, уже лежа, сбросила сначала одну, а затем вторую тапочку. Ее темные волосы разметались по подушке. Ее спящий лоб неестественно бел и слишком беззащитен. Глядя на ее открытый рот – маленькое растворенное окно, откуда медленно выходит легкое дыхание жизни, – я чувствую страх. Глаза Ицуми прикрыты, ее стойкая душа сейчас где-то далеко, словно никогда и не хотела спускаться на землю. Кожа Ицуми так прозрачна, словно это вовсе не тело, а легкое платье, которое она положила на кровать, чтобы надеть на вечерний прием.
Я и не думал, что когда-нибудь снова вот так посмотрю на жену. Я уже забыл о ней, варясь в своих мыслях и пытаясь справиться с внутренним оползнем, и, когда наконец я снова оказался способен о чем-то думать, я поймал себя на том, что сижу и смотрю на нее. Словно пытаюсь поймать пожитки, подхваченные волной, которой накрыло наш дом. Но все сдвинулось с привычных мест, все унесло потоком воды.
Я не сплю. Я словно надгробная статуя, которую я, к восторгу студентов, очень неплохо изображаю. Ночная полудрема – настоящее царство мертвых. Пора бы мне взять себя в руки и изводить собственную печень, но ви́ски ночью, когда в храме погасли огни, – это святое.
В четыре утра мне хочется позвонить Костантино, поговорить с ним о той ночи на море, в нашей палатке. Мне кажется, что жить в городе без моря далее невозможно. Я готов все бросить, готов уйти из дома.
Рассвет. Я вырвался из лап своих снов, я позабыл их, но, должно быть, они здорово меня прибили, судя по выражению лица, которое глядит на меня из зеркала. Я снимаю помятую пижаму, ни одна одежда не хранит так бережно запах моей печальной души, моей измученной плоти. Я смотрю на свое удивительное бледное тело, похожее на окаменевший скелет крошечного динозавра.
Луковка дýша расточает благословенную теплую воду – все смывающую и очищающую манну. Вода уносит память о сотнях сражений. Литры и литры воды, потоки тепла. Мне нравится, что жестокий поток воды благословляет меня. В нашем чудесном доме я не сделал почти ничего. Единственное, за что я бился, как Цезарь, так это за бойлер. Мне хотелось, чтобы у нас была огромная лейка, как в пятизвездочном отеле. Горячая вода, а не жалкая струйка грязи, кое-как текущая из забившейся старой лейки. Мне надоело пинать ванну, петь, кричать, браниться. Словом, еще раз переживать то, с чем я столкнулся в юные годы, прожитые в Лондоне. Я всегда замерзал под душем, и это было ужасно. Каждое утро у меня портилось настроение. Я выбивался из сил, пытаясь избавиться от ощущения, что я – мокрая курица. А где же был он все эти годы? Затерялся на том берегу, далеко-далеко.
