Он прожил далеко не образцовую жизнь: жил как мог, ошибался, выбирал неправильные цели, ранил самых лучших и близких. В конце концов он и с мамой поссорился. Однако не похоже было, чтобы он раскаялся. Он смотрел на меня, и в его взгляде сквозил страх, что я уйду. Когда-то я любил его, слушался, даже почитал. А потом презирал. Он научил меня гораздо большему, чем я думал. Горькую пищу своего страдания он предлагал мне как уникальный дар.
Он откинул одеяло, и я увидел марлевую повязку, опоясывавшую тело. Под бинтом виднелся коричневый след.
– Смотри, Гвидо. Посмотри, во что они меня превратили…
Он ненавидел пижамы. Поэтому на нем был старый кашемировый свитер, на пальцах красовалось несколько колец, на шее виднелась армейская татуировка. Но все, что ниже, представляло собой жалкое зрелище: он был точно спеленутая кукла с тоненькими, рахитичными ножками. Именно это он и имел в виду, когда сказал: «Смотри». Он лежал, приоткрыв ноги, тяжело дыша, точно старый младенец. Я почувствовал резкую боль в паху и сжал ноги. Затем последовал совершенно немыслимый, невозможный разговор. Я понимал, что времени у нас не осталось, что все, что я сейчас скажу, он заберет с собой туда, что мои слова покинут вместе с ним этот мир и перешагнут порог царства мертвых. Я знал, что и мне рано или поздно предстоит совершить это путешествие. Я подбирал слова осторожно, аккуратно отшлифовывал их, точно ручей – гальку. Я начал с наших героев, с Клеобиса и Битона: у одного не хватало руки и второй кисти, и у обоих не было гениталий, и все же они были великолепны и не теряли своей красоты. Неполноценность делала их еще более уникальными, непроницаемыми, они становились вместилищем совершенно особой тоски. Они были чисты, ибо их изуродовало время. Я накрыл его простыней.
Я вернулся в гостиницу, чтобы принять душ, и в эти минуты он перешагнул порог. Всю ночь я не сомкнул глаз и думал о нем, о его пенисе. Я вспоминал, как мы гуляли по берегу реки Сангро в жаркий день, оглушительно рыдали цикады. Мы пообедали и пошли купаться. Плавки никто не захватил, так что мы купались голышом. Мы плавали в леденящей заводи и горько рассуждали: Парменид и молодой Эмпедокл. Я замерз, выскочил из воды и быстро надел штаны. Мне было не больше пятнадцати, в те годы я был закрыт и стеснителен. Но дядя Дзено долго не одевался. Он медленно бродил по берегу, гордясь своим телом, а затем развалился рядом со мной, философствуя, зажигая сигарету за сигаретой. Я не мог оторвать глаз от крошечного младенца, уснувшего у него между ног. Дядя казался спокойным, расслабленным, его пенис жил с ним единой жизнью, дышал, вздыхал… Периодически дядя касался его рукой, и это выглядело так же естественно, как если бы он почесал ухо или живот.
