Костантино поднялся и взял мороженое. Мы сидели и смотрели на мальчика, который перемазался в напрасных попытках отыскать собственный рот. Костантино был на удивление спокоен. Иногда он вытирал лицо сына салфеткой, но потом все повторялось. Наконец он собрал кучу грязных салфеток, смял их в шар и кинул в мусорную корзину.
– Пошли.
Я знал, что он устроил все это нарочно, чтобы я немного остыл. Он тоже не мог больше так продолжать. Мы вернулись в машину. Он поставил музыку, которая нравилась Джованни. Мы ехали по дороге, из динамиков раздавались дурацкие считалки, наглухо пристегнутый к сиденью мальчик раскачивался и стонал. Я положил руку на переключатель передач, поверх руки Костантино. Он посмотрел на нее и кивнул.
На парковке, перед тем как уйти, я вручил ему свитер. Немного развернул упаковку.
– Что это? А, спасибо. Не стоило.
– Надевай его иногда, чтобы не забыть.
В клипе Smiths мальчик выводил на стене: «Королева мертва».
Однажды я поймал себя на том, что разглядываю беременную женщину.
Воскресенье выдалось удивительно солнечное и светлое, каких в Лондоне почти не бывает. Мы с Ицуми нарядились в спортивные костюмы и, заигрывая с людским потоком, с семейками велосипедистов и толпой роллеров-любителей, добрались до прибрежной зоны, где находились скамейки и детские площадки. Мы уселись на полянке, ослепленные и успокоенные чудесными теплыми лучами, сияющими с небес. Сияние солнца напоминало о том, что мы лишь несчастные смертные, что все душевные муки, которые представляются нам такими важными здесь и сейчас, рождаются под этими лучами, согревающими окоченевших жителей вечно туманного мегаполиса. Мы еще раз вспомнили, что живем под одним солнцем и не принадлежим самим себе, что бы мы там ни думали.
Но покой оказался мнимым. Свет солнца рассекал окружающую материю, словно сошел с картин французских пуантилистов, взять хотя бы «Воскресный день на острове Гранд-Жатт». Я попытался было почитать газету, нацепил очки, но не смог прочесть ни строчки. Глаза слипались, веки тяжелели. Мы с Ицуми заснули чудесным сном на волшебной поляне, вдали от привычной кровати.
Лицо Ицуми точно смято сном, она сказала, что отлежала ноги и не может пошевелиться. В тот день на ней были смешные канадские сабо с искусственным мехом, из них выглядывали худенькие девичьи лодыжки. Настроение испортилось. Мне было понятно ее состояние. Бывает, что тебя словно засасывает вглубь собственного тела. Казалось, что она стала совсем маленькой. Я прижал ее к себе. Мы все еще хорошо смотрелись вместе. В небрежности воскресных костюмов, в сочетании ржавых цветов моего свитера и ее плаща, в переплетении наших таких разных и все же похожих черт читалось общее направление мысли и схожие вкусы.
