А Груним уже понял, о чем и как надо говорить с дядей Зямой. Листая вместе с ним тетрадь, он рассказывал всякие истории о способном женихе:
— А об этом вы знаете, реб Зяма, а об этом вы знаете?
Например, оказалось, что уже в детстве Мейлехке Пик старался утащить откуда-нибудь обрывок чистой бумаги и исписывал его со всех сторон. Если же у него отнимали бумагу, он тут же валился на пол и колотил ножками до тех пор, пока ему эту бумажку не возвращали. Вот каким способным он был уже в детстве!
— Вот так так! — с воодушевлением восклицает Зяма и смотрит в тетрадку.
— Потом, — продолжает свой рассказ реб Груним, — он стал присматриваться, как пишет папа, как пишет мама, как пишут старшие братья, и искусно подделывал их почерки и подписи. Все просто не могли надивиться. Его папе, реб Мееру Пику, к примеру, раз нужно было надписывать заграничные адреса, так его Мейлехке стал это делать. Думаете, он знал заграничный язык? Ничуточки. Он только подделывал адреса точно так же, как уже было написано. И представьте себе, все письма прибыли по назначению…
— Вот так так! — удивляется Зяма и листает тетрадку.
— Не ребенок, а Божье благословение! А когда вырос, у него уже выработался свой почерок. В школе — он ходил в школу — у него были сплошные пятерки, всегда… по письму. Разве это почерк? Такой почерк называется калидрафия, — закончил реб Груним свой отчет.
— С таким почерком не пропадешь, — согласился дядя Зяма.
Да, он уже горячо влюбился в жениха. А что до Гнеси… Видно будет.
Но когда это будет «видно»? Сразу же после смотрин у Гнеси разболелась голова, с нею невозможно было поговорить. Потом она и вовсе расплакалась и не спала всю ночь. А назавтра, когда хотели узнать, что она думает о сватовстве, и вовсе пожала плечами: ах, пусть ее оставят в покое!
К Гнесе пристали: понравился ли жених? Дескать, надо что-то сказать, ведь сваты уже собрались уезжать, — но она лишь молчала в ответ. Зато шалунья Генка ответила за сестру:
— Как король в еврейских картах[117].
И Гнеся подтвердила это суждение неестественным смехом.
В доме поднялся шум, прямо небеса разверзлись! Больше всех шумел сам дядя Зяма. Только Шикеле, бедный племянник, ссутулился и притих еще больше обычного. Бледный и невыспавшийся сидел он над счетами. Кто же мог подумать, что невеста заупрямилась из-за его записочки? Записочки, которую он послал ей ранним утром, едва вошел в дом.
Сваты уехали, оставшись с носом, обратно в Киев. То есть не с целым, а с «половиной носа». Потому что Зяма-то от этого сватовства, Боже упаси, не отказался. Напротив, он заверил сватов, что скоро все решится, очень скоро. Надо еще поговорить… И вообще…
