Однако пока что Гнесе, девице на выданье, неполные восемнадцать лет. Не ждать же, пока ее удачно просватают. Состоялся семейный совет с тетей Михлей и дядей Ури. И было решено привлечь к делу помощника, способного считать, немного разбирающегося в бухгалтерии, и платить ему рубля четыре в неделю. Но ввиду того что современные молодые люди легкомысленны, так что неизвестно, кого впустишь в дом, кому доверишь дела, решили выписать из Погоста[109] сына дяди Пини. Говорят, он очень способный парень и учился на бухгалтера «по переписке»[110]. И племянника выведут в люди, и шестнадцать рублей в месяц останутся в семье. И, быть может, избавятся от приездов Пини два раза в год: иногда к Зяме, иногда к Ури, чтобы одолжить денег — то двадцать пять рублей, то пятьдесят — на «задаток за свежие товары» для его бакалейной лавочки. Он их, с Божьей помощью, конечно, никогда не отдает… Теперь же, когда его сын Шикеле станет зарабатывать, то уже сам, не сглазить бы, сможет помогать отцу. Получится и толково, и красиво: и овцы целы, и волки сыты.
Этот совет дал сам дядя Ури. Ему уже надоели причитания тети Фейги, что его брат, дядя Пиня из Погоста, забирает у них «всякую копейку из дому». Каждый раз в канун Пурима и в канун Сукес — одно и то же. Он, дядя Ури, поддерживает еще и свою сестру Блюмку-вдову, с которой Зяма в ссоре, так пусть и у него, у этого простака, тоже будет своя забота: бедный племянник. Это дело богоугодное.
Совет был дан, тетя Михля, женщина добросердечная, его поддержала. И через месяц в кибитке из святой общины[111] Погоста — это восемь часов езды от Шклова — приехал бедный племянник Шикеле, старший сынок дяди Пини. Светловолосый, вежливый, застенчивый, близорукий, как его отец. Глаза затенены золотистыми ресницами и осыпаны веснушками. Вместе с ним в дом вошли тишина и честность. Скромной желтизной полевых цветочков засияли его застенчивые ресницы среди груд пушнины и тяжелых кислых запахов. Шикеле чуть не сомлел от этих запахов, а подмастерья только посмеивались. Но позже, привыкнув к Шикеле, стали даже уважать его деликатность. Где бы он ни появлялся, стеснительно опустив глаза, сразу замолкали грубые речи. Даже пьяница-гой, главный специалист по подкраске готовых меховых пластин, прерывал свой «русский мишебейрех» и поворачивал его на еврейский лад:
— Идри твою палку!
Что значит «идри твою палку»? Этого необрезанный и сам не знает. Никто этого не знает. Это изобретение дяди Зямы. Он ведь когда-то в
