Как-то утром Зяма ненадолго вышел из дому, когда его единственный сын только приступил к молитве и едва дошел до середины Ma тойву[83]. Ичейже подумал, что отец ушел в любавичский бесмедреш и вернется нескоро. Поэтому Ичейже все сделал по-быстрому: кивок во время Шмоне эсре[84], плевок по обычаю во время Алейну лешабеах[85] — и вот он уже кричит:
— Мама, есть хочу!
Когда через несколько минут Зяма вернулся домой, он увидел, что его единственный сын сидит перед тарелкой вкуснейшего омлета, а Михля суетится вокруг и подает горячее какао.
Зяма поглядел на сына своими узкими глазами:
— Скажи-ка, ты уже помолился?
Ичейже ответил с легким недовольством:
— Помолился, — и продолжил уплетать омлет.
Тогда Зяма спросил несколько строже:
— Тебя спрашивают: ты помолился?
Ичейже ответил:
— Конечно, помолился!
— И где же ты помолился?
— Здесь!
— Когда же ты помолился?
— Только что!
— Как же это ты успел?
— Да так, чтоб я так был здоров… — поклялся сын. — Вон еще и плевок от Алейну видать!
— Добрый знак! — ответил Зяма и собрал все тарелки, которые выставила Михля. Он кивком указал единственному сыну на опустевший стол и тоже поклялся:
— Чтоб я так был здоров… как то, что здесь стоял завтрак!
Поклялся и унес весь завтрак обратно на кухню.
Дядя Зяма терпеть не может, когда за столом собираются гости. Не любит ни праздничных угощений, ни приглашенных на ужин родственников. Родственник только строит из себя приличного человека: ест, как птичка, когда на него смотрят, а когда о нем забывают, набивает себе брюхо, как русский солдат. Вот Михля принимается уговаривать такого родственника:
— Возьмите что-нибудь! Что же вы ничего не пробуете? Съешьте еще кусочек… Не стесняйтесь!
А тот в ответ отказывается:
— Нет! Спасибо! Я уже сыт! Больше не могу! Сколько ж можно?
Михля настаивает:
— Как же так?! Вы же ничего не съели, ничего… Да что это с вами?..
Родственник опускает глаза: он, конечно же, сыт. Он вообще мало ест… И так далее.
Эта сцена достает Зяму до печенок: хочет есть — пусть ест! Не хочет — оставь его в покое! Но Зяма не говорит ни слова. Однако церемонные уговоры порой длятся так долго, что Зяма ухмыляется и прищуривает глаза:
— Оставь его в покое, Михля! Кажись, сама видишь! Сколько нужно еврею? Неужто же еврею нужно много? Еврей — существо благородное, наестся, что твой мужик, и… сыт!
Это всегда остужает и слишком настойчивые уговоры Михли, и слишком настойчивые отказы гостя. Со временем все родственники и друзья запомнили, что в доме у Зямы нельзя заставлять себя упрашивать. Потому что иначе можно остаться голодным. У Зямы дома заведено так, как написано в Мегиле:
