Видно, целыми днями ее нет дома, потому что Собака не лает, а тихонечко подвывает. От тоски так подвывают обычно. А когда вечером, наконец, выпускают ее одну на волю, торопится-тащится вниз по лестнице, скорее, скорее, а хвост за собой, как старую горжетку, волочит. И моду взяла: поскулить под нашей дверью.
Поскребется, пожалуется — что-нибудь да и получит за это: то ли косточку, то ли еще что-нибудь интересное. Одним словом, это уже стало традицией. И мой пес стал спокойно-снисходителен к Собаке и даже жалел ее. У собак это видно сразу: если не собирается порвать ее в клочья оттого, что кость дают не ему, а той, что за дверью, значит — друг. Так что с Собакой отношения добрососедские, сказала бы Су. Но она ничего не говорит.
Помогла Собака.
Однажды перед дверью обнаруживаю «визитную карточку». Зову Су. А она смущенно:
— Ну, что ты хочешь? Ты сама виновата. Ты ее любишь? Любишь. Ты ее кормишь? Кормишь. Она тебя любит? Любит. Вот она и не удержалась однажды.
Су остановилась, растопырив руки, — в одной тряпка, в другой тряпка — огляделась растерянно, словно осененная мыслью, и произнесла:
— Вот и пойми, что такое любовь.
Через день приходит, как ни в чем не бывало.
— Шаришь? Все шаришь по клавишам?
Опустилась в кресло, закурила. Привычно запахло «Примой». Су, как Су. Ничего не меняется. В ногах у нее расположился пес. Если бы она видела себя со стороны, то непременно сказала бы:
— Мы и в Африке — мы.
Но она сказала иначе:
— Ладно. Ты шарь по клавишам. А я посижу. Ниче?
Ниче, думаю, ниче. Но я-то знаю, зачем пришла. Не слушать пришла, а поговорить.
— Ну, давай, рассказывай, Су, — не выдерживаю я первая. — Втроем дошли до купе проводника? В полном составе?
— М-м-м-да. Туда — да. Назад — извините. Говорить неохота, так все противно и стыдно. За себя? И за себя стыдно, раз влипла в такую слякоть. Исчез мужичок сразу, как приехали. Вещи в гостинице, а его нет. Я переполошилась: ну, мало, что может с человеком случиться. Через день надыбала его в Архангельском, в столовой. Какие-то бабы вокруг него. А он, видно, крышей поехал: это, говорит, мои сестрички. А остальное — только шум от него. Слов нет, только шум, правда, правда: звуков много, а слов нет. И крутится, как черт на сковородке. Аж жалко его стало. Ну, посмотрела на него. Кончать надо. Смотреть на это — срам. И плюнула. И пошла. А за спиной визг, плеваться, мол, нехорошо. А почему не хорошо? Хоть на секунду, а хорошо стало.
