— Я тут накрасил что-то…
И отворачивал от стены холст, перед которым становилось неловко за свою незрячесть.
Жил в нем стыд перед словами.
Помнится и такая сцена. Но случилась она много позднее, и чтобы снова увидеть ее, я должна передвинуть свою память во времени на несколько лет вперед.
Все тот же Седнев. Закат. Скамейка. Рядом с Мишей пожилая дама — художница. Разговор спокойный, предвечерний, и тихая музыка, как в кино, из окон доносится.
По своей привычке Миша разговаривает и рисует одновременно — блокнот и шариковая ручка всегда при нем. Короткие взгляды на собеседницу, мгновенный прищур, чуть откинутая голова, чтобы изменить угол зрения — обычная беседа, обычная работа, привычные движения… Набросок готов.
Миша вырывает листок из блокнота, подписывает — МиВ — ставит дату — июль 1980 г. — и протягивает собеседнице.
Та принимает рисунок, удовлетворенно улыбается и кивает — (замечательный портрет) — а затем говорит Мише:
— Пусть рисунок будет у вас. Когда я умру, отдадите его моей дочке.
Пауза измерялась секундами. Что? Что скажет?
«Ах, чтовычтовычтовычтовы?» Или что угодно, чтобы унять неловкость сцены (дама и впрямь была раза в полтора старше). А Миша скажет:
— Хорошо.
И вложит рисунок назад в блокнот. И встанет, подавая собеседнице руку:
— Пора к ужину.
Через год мы разыщем пожилую художницу и вручим ей рисунок.
Так и лежал он в блокноте, в ящике комода, что стоит под полкой в Мишиной мастерской. Но самого Миши там уже не было.
Мы знакомы давно, уже две минуты, но только теперь я вижу, как напряжены его глаза, да и весь он.
Миша огляделся, сел на скамейку, выпрямил затекшие ноги… Хорошо.
Что-то начинает медленно-медленно, постепенно-постепенно отходить в нем, словно поводья внутри ослабевают: вздохнул, как если бы отпустило удушье.
— Благодать. Конечно, хотелось бы побыть здесь день-другой, поработать. Никак нельзя. Работы начаты, надо до ума доводить. Двадцать первого выставком. Ты ведь не была у меня в мастерской? (Конечно, нет, по причине незнакомства). Приехал путевки продлить, всего на один день. Пусть Нинка с детьми здесь сидят, нечего им в городе делать. Жара, духота. В мастерской? Нет, в мастерской ничего, жить можно.
А он там и жил. С утра до вечера. Потом, если работы много, с вечера до утра. А потом снова до вечера. И так неделями.
Вес воздуха удвоен-утроен запахом красок и растворителя, этаж высокий, за окном крыши, что пышут жаром, словно печки.
Но жить можно, а главное, нужно.
