Между Непалом и Таймыром | страница 48



Он снимал тогда комнатушку в частном доме на Транспортной улице. Обычно я заставал его лежащим на железной кровати, застеленной суконным одеялом. Он читал или, реже, писал что-то карандашом в толстой тетради. Иногда он виноватым голосом просил прийти завтра, потому что сейчас у него «получается». Чаще же откладывал работу, и начиналось наше совместное путешествие по закоулкам его знаний и впечатлений. Нередко я заставал у него «синьор». Только один раз он, не открывая, сказал резко, что занят; во всех других случаях он произносил: «Простите, синьора, с вами было чрезвычайно интересно, а теперь я должен принять гостя!». И синьора уходила, бросая злобные взгляды – нет, не на него, а почему-то на меня!

Писал он стихи, рассказы, пьесы. Где-то они печатались – я видел на столе корешки переводов из газет Саратова, Новгорода, Киева, из каких-то неизвестных мне журналов. Я просил почитать, но он всё откладывал: «Это не шедевры. Потом…» И первым прочитал мне не своё. «Слушайте, – сказал он, – этих стихов вы еще долго нигде не прочитаете и не услышите. Запомните фамилию автора – Гумилев!»

И он читал мне Гумилёва несколько вечеров. Долго ещё образ прекрасного поэта ассоциировался у меня с чертами Р. Б.

Были и его, Р. Б., стихи. Запомнились отдельные строфы «Уральского скита»:

Здесь в прошлом тонет каждый миг.
В большой печи трещат поленья.
И тянет запахами тленья
От заключённых в кожу книг…
Восьмиконечный строгий крест
Хранит далёкую обитель,
И даже волк, таежный житель,
Не обижает этих мест…

А на оторванном листке численника я прочитал написанное его карандашом:

Меня казнят. Костра задушен дымом,
Я повторю в душе свои грехи.
Но никогда трусливым псевдонимом
Не подпишу мои стихи!

…Странно я чувствовал себя, выходя от него. Все волновало – и новые знания, и сладость запретного плода (он предупреждал, о каких авторах не стоит говорить в обществе), и ощущение чего-то необычного, нездешнего, такого далёкого от привычного мне провинциального сибирского мира…

Несколько раз я прокручивал в уме его жизнеописание. У нас в городе было немало «залётных птиц», и разных историй мы слышали множество, да и доверчивостью излишней юные туземцы послевоенной лагерной Сибири не страдали… Но жизнь Р.Б., изложенная им в один из дней, так резонировала с тем, что читалось в затрепанных, подклеенных, не раз переплетённых книгах изобильных казенных и домашних библиотек! (Не только каторжной, но и книжной была Сибирь…) И душа начитанного старшеклассника впитывала всё, что увлеченно вещал тридцатилетний хищноусый офицер и поэт, прошедший адские круги войны и зоны…