— Смотри-ка, опять слива расцвела. Каждый раз прохожу здесь в марте и думаю: надо же, дожила ещё раз увидеть. Толку от меня, правда, никакого — ни детей, ни внуков. У меня же все женские дела вырезали, когда мне ещё пятнадцати не было. Даже не знаю, что с мужчиной делать… Может, покажешь?
Она хихикает, начинает почему-то рассказывать о войне, о том, как работала на заводе неподалёку, который тогда строил что-то для самолётов — бомбить тех, кого тогда называли «чертями и скотами из Америки и Англии». Старуха говорит, что без женских дел внутри была покрепче иного мужика. Что потом, уже после войны, её взяли актрисой в Такарадзука — театр, где все роли, включая мужские, играют только женщины. Старуха называет имена, наверное, гремевшие по всей Японии лет пятьдесят назад, но я не знаю ни одного. Потом называет ещё одно, которое даже мне смутно знакомо, со значением заглядывает мне в глаза, трогает меня за рукав и говорит: «А вот что женщина с женщиной делает — знаю!» Она снова хихикает, потом начинает хвастаться о том, сколько скопила да какой дом себе отгрохала, и мне становится скучно, я говорю, что мне пора. Старуха отламывает ветку сливы, жадно нюхает цветы, осторожно засовывает ветку себе в сумочку — поставить в специальной нише, под свиток с картиной тушью на стене, в гостиной её японского дома — наверняка по японским меркам огромного, дома, где она живёт одна, — и идёт дальше.
Странная женщина. Как и весна в Японии — тоже странная. Резко теплеет, из буйной земли всё растёт с сумасшедшей скоростью, и в воздухе витает какое-то беспокойство, словно непоколебимые устои японского общества потеряли часть своей данности.
Я прихожу в парк, сажусь на скамейку, закуриваю. Из дома на той стороне улицы выходит мой приятель, большой начальник в страховой фирме, человек для японца просто громадный, с бритой головой и квадратными плечами, садится рядом, не здороваясь — в японском обществе с его излишней вежливостью это знак настоящей дружбы. Я молча показываю ему правую руку — содрал кожу, катаясь на одноколёсном велосипеде, он прищёлкивает языком, качает головой. Потом начинает рассказывать про свои университетские годы — всю молодость он играл в американский футбол, да и в фирму попал по спортивной рекомендации.
— Раз вечером сидим все после тренировки, вдруг один из старших по клубу говорит — ему, видишь ли, мячи будет бросать удобнее, если они полегче будут, грамм на пять. От игры, понимаешь, мячи понемногу стираются, вот и становятся малость легче. А тут как назло все мячи новенькие, а с утра соревнования. Шкуркой тереть — судьям сразу всё ясно будет. Вот мы и сидели часов с семи вечера до ночи — первокурсники зелёные, только в университет поступили — да голыми руками мячи тёрли. Руки, понятное дело, стёрли до крови. Но каждый мяч стал ровно на пять грамм меньше.
