Зло удерживается обществом в довольно узких рамках. Сказываются и жёсткий остракизм любых отходов от норм, и строгие законы против насилия, и ощущение, которое есть у каждого японца, от премьер-министра до мелкого хулигана, — что народ, японский народ, это всегда не ты и не группа твоих друзей — это что-то ещё рядом, но не тут. Что этот народ на тебя смотрит и тебя судит. И что с ним надо считаться.
Когда зло невелико, жить комфортно. Единственная проблема — добро от этого тоже мельчает. Никогда не знаешь, кому можно довериться на все сто, — просто потому, что жизнь не ставит ни перед кем сколько-нибудь значительного выбора, не испытывает тебя мразью. Все мои друзья-японцы, выслушав историю с монгольским поездом, лишь поражённо качали головой: «Заграница!» И только один, глава отдела в известной компании, намертво встроенный в систему японского процветания, рассказал мне в ответ историю, которая, как ему казалось, была сопоставима с моей:
— Давнее дело, мне тогда лет двенадцать было, едем мы с братом на поезде домой со стадиона Косиэн — на бейсбольный матч ходили. Доехали до Амагасаки, это тогда был такой неказистый город на море: сплошные маленькие фабрики да рабочие-подёнщики, которые весь дневной заработок на тамошних лодочных гонках просаживали. Ну вот, вдруг вваливается в вагон вдрызг пьяный мужик под пятьдесят, здоровенный такой, наверное, прошёл и войну, и нищету после войны, потрёпанный весь. Все расступились — от него ж несёт, ручищами размахивает, круг вокруг него образовался, а мы с братом перепугались, так и стоим посреди вагона, шелохнуться не можем. Мужик меня увидел, руку мне на плечо положил вот так, а рука-то тяжеленная, и говорит: «Ах ты бесёнок бритоголовый! Кепарик у тебя какой, а?» Я мямлю что-то, мол, школьный у меня кепарик, дядь, не берите, в школе заругают. А тот говорит: «Кошелёк есть у тебя?» Я киваю. «Доставай!» — говорит. Я дрожащей рукой достаю свой жабий рот — ну, кошелёк с мелочью, маленький такой, с защёлкой — и протягиваю его пьяному. А тот вдруг как сунет руку себе в карман, вытащил оттуда пачку купюр в десять тысяч иен каждая и давай совать их моей жабе в рот. Я ещё больше испугался, тяну кошелёк на себя, мол, мне, дяденька, не надо. Тут поезд как раз к следующей станции подъехал, как-то я выдрал свой кошелёк у него из рук, купюры бросил, и давай драть оттуда.
Мой японский знакомый мечтательно поднял глаза к небу.
— Я потом не раз думал: вырасту взрослым, буду таким, как он.
