Разве только в одном вопросе. Ибо одна вещь, понятно, вызывает у вас чувство неловкости. Это аплодисменты. Вам кажется, что вы их не совсем заслуживаете. Вы даже не считаете, что они предназначались вам, хотя и слышали, как кричали ваше имя. Вы сочли своим долгом ответить, но, делая этот нелепый жест рукой, вы думали: «Они выступают не за меня, а против Драпье». И у вас даже мелькнула мысль: «Вожаки (ибо это в вас сидит. Вы всегда воздерживались от употребления подобных слов. Вы слишком хорошо воспитаны. Интеллигентный человек с хорошим вкусом умеет воздерживаться от известного рода выражений. Вы даже охотно разоблачили бы этот миф о злокозненных вожаках, созданный тупыми буржуа, но при всем том вы вели себя всегда так, как будто не может не быть вожаков. В каждом осложнении вы искали руку вожаков, и разве вы можете, не кривя душой, сказать, что не подозревали Шава с того дня, когда он хотел вам помочь?), вожаки, — мелькнула у вас мысль, — знают, кто такой Драпье. Это старый-престарый прием в политике: они рады всякому предлогу для демонстраций».
— Вы многому научитесь, — сказал вам Женер в тот вечер, когда ваше назначение было утверждено советом. Ему слегка нездоровилось, он принимал вас в своей спальне, и вы были счастливы таким образом вступить с ним в близкие отношения, которые как бы подчеркивал его голос, его чарующе доверительный тон. — Я последним упрекну вас за ваше великодушие. Насколько я вас знаю, а мне кажется, я вас уже знаю, вы, несомненно, вкладываете много великодушия в большинство ваших поступков. Но я должен предостеречь вас против мелких благодеяний, на которые подчас разменивают великодушие, против частных благодеяний. Они всегда вызывают беспорядки.
И вы неплохо усвоили этот урок.
В продолжение вашей карьеры вы видели немного стачек — всего три, и первая из них тут же закончилась соглашением. Вы хотели бы их избежать. Это вы и говорите себе. По крайней мере вы с удовлетворением думаете, что не вызвали ни одну из них какой-нибудь оплошностью или «частным благодеянием». Вы даже знаете, что каждая из этих стачек приводила вас в смятение, обрекала на душевную борьбу.
Ваш отец всегда отказывался бастовать. Это был человек порядка. Эту черту вы унаследовали от него. Вы тоже человек порядка, хотя, конечно, гораздо более просвещенный, что и помогло вам вести себя в конечном счете довольно хорошо.
А это было не так-то легко. Особенно в последний раз, во время третьей, самой долгой стачки. Она измотала Женера. Однажды вечером он вызвал вас на бульвар Малерб. Вы застали его в постели. Он очень исхудал. Вы вдруг заметили, что его продолговатое лицо, тонувшее в подушке, стало совсем восковым, и вас охватило острое чувство жалости. Он объяснил вам, что должен принять делегатов четырех профсоюзов. Это будет пятая встреча. Первые четыре совершенно изнурили его. Он больше не может. «Я выдохся, Марк. Примите их». И вы согласились, даже не спросив, следует ли пойти на уступки и по каким пунктам. Вероятно, вы поняли его в том смысле, что не должны идти ни на какие уступки. И когда он вам сказал: «Так будет лучше. Они меня знают, и хотя я не думаю, чтобы они меня ненавидели, я для них… слишком заинтересованное лицо — они видят во мне хозяина. Вы молоды, вы ближе к ним. У вас это пройдет лучше», вас ничуть не покоробило это соображение: вы видели, что Женер очень болен. Вы боялись только одного: как бы он не умер. Вы были с ним слишком близки — словно отец и сын. Он сказал: «Передаю вам бразды правления», и вы не усомнились в том, что принимаете бразды правления.
