Он подумал, не позвонить ли привратнику.
Если бы в банке был прежний привратник, он, не задумываясь, так и сделал бы. Но Драпье его уволил. Он съехал под рождество, когда валил снег. Бумаги о его увольнении пришлось подписать Марку. Но старик не был на него в обиде, он все понимал. За себя он не беспокоился, он только волновался за свою старуху. «Здесь написано, где я буду жить, — сказал он Марку, — и я бы попросил вас и господина Женера как-нибудь невзначай навестить нас в ближайшее время. Это доставило бы ей удовольствие, помогло бы свыкнуться…» — «Идет, — сказал Марк. — Я вам это обещаю».
Его преемник был бывший полицейский, человек ненадежный.
Марк снова проехал через весь Париж. Париж безлюдный и прекрасный, каким он бывает от десяти до одиннадцати. Полная луна, озаряющая купол Гран Пале, порывы ветра на пустынных перекрестках, ярко освещенная площадь Согласия — все это вместе создавало впечатление праздника в мертвом городе. Через час, когда люди начнут выходить из театров (к тому времени он уже будет возвращаться), это волшебство исчезнет. Но теперь ему было даже трудно представить себе заполненные публикой театральные залы.
Он остановил машину на улице Пепиньер и открыл служебный вход: Женер, любивший церемонии и символы, когда-то вручил ему ключ от этой двери на обеде у Лассера, где присутствовали Дандело, Ласери, — словом, те же, что и всегда. Он поднялся по маленькой лестнице, которая вела в холл, но не сел в лифт. Сколько раз он приходил сюда вот так в темноте, как вор! Только обычно он садился в лифт.
Он нашел записную книжку в ящике стола и адрес Ламбер на последней странице.
Он погасил свет и с минуту тихо сидел, вслушиваясь в тишину, бездонную тишину опустевшего банка.
И тут он вдруг почувствовал тишину, царившую в нем самом, — тишину пустоты. Как ни странно, до этой минуты она не удивляла его, он ее даже не сознавал. Он дал себе слово не смотреть на вещи трагически, гнать от себя горькие мысли, но ему это слишком хорошо удавалось, решительно слишком хорошо: у него не было ни единой мысли — ни горькой, ни какой бы то ни было. Он с тревогой видел, что не способен извлечь урок из того, что с ним произошло.
Даже когда его в этом уверяли, даже в тех редких случаях, когда он мог бы, не слишком покривив душой, согласиться с этим, он не считал себя выдающимся человеком. Умным — да. В течение целого периода своей жизни, героического периода, когда ему был присущ известный романтизм (глупое слово, но точное, или, вернее, то слово, которое в данном случае само приходит на язык, а быть может, и следует судить о себе по словам, которые приходят вам на язык), когда у него было мужество, а к тому же свободное время, он посвящал час в день критике чужих идей, исходя из своих собственных. Потом почти без всякого перехода начался долгий и довольно однообразный период, до отказа заполненный деловой суетой и ознаменованный лишь двумя или тремя событиями (начало войны в Корее, сближение с Денизой, окончание индокитайской войны), которые давали пищу его уму и научили его подвергать критике свои собственные идеи, исходя из чужих идей. Он прекрасно понимал, что между этими двумя формами мышления была немаловажная разница. У него, понятно, уже не было времени для того, чтобы задумываться над «проклятыми вопросами», да не было и вкуса к этому; прежде они мучили его, теперь он отмахивался от них и, плывя по течению, был способен с сегодня на завтра совершенно изменить свой взгляд на вещи.
