— Ялан!
Голос Снорри.
Я высунул голову на улицу, весьма и весьма недовольный. Снорри ухватил одной рукой фургон, не давая ему качаться.
— Кончай уже.
Мне не хватило духу сказать ему, что именно это я и собирался сделать. Я выскочил наружу, второпях зашнуровываясь.
— Да? — сказал я с раздражением.
— Пошли.
Он повел меня между фургонами. Теперь я слышал плач. Вой.
Снорри шел по склону холма, прочь от повозок, окружающих шатер Тэпрута. Здесь, у костра, собралось несколько десятков циркачей.
— Ребенок умер. — Снорри положил руку мне на плечо, словно утешая. — В утробе.
— У беременной женщины?
Глупый вопрос. Конечно же, у беременной женщины. Дэйзи. Я запомнил ее имя.
— Ребенка похоронили. — Он кивнул на низкий земляной холмик недалеко от костра, зажатый между двумя надгробиями. — Мы должны выразить соболезнования.
Я вздохнул. Ял сегодня больше не повеселится. Конечно, мне было жаль женщину, но проблемы незнакомых людей меня никогда глубоко не трогали. Мой отец в один из редких моментов вменяемости объявил, что это свойственно юности. По крайней мере моей юности. Он призывал Бога, умоляя Его взвалить на меня бремя сострадания — хотя бы в более зрелые годы. Я впечатлился уже тем, что он вообще обратил на меня внимание, и, разумеется, хорошо, когда кардинал по любому поводу взывает к Богу.
Мы сели чуть поодаль от остальных, хотя достаточно близко, чтобы чувствовать жар костра.
— Как рука? — спросил я.
— Болит сильнее, но уже лучше. — Он протянул упомянутую конечность, согнул ее и поморщился. — Она вытянула много яда.
К счастью, Снорри не стал вдаваться в детали. А то есть любители развлекать собеседников жуткими подробностями своих хворей. Мой брат Мартус живописал бы каждую блестящую капельку гноя в монологе на тему «горе мне, несчастному», спастись от которого можно разве что бегством.
Ночь была довольно теплая, к тому же мы сидели у костра, а я еще и успел хорошенько размяться — и вот уже почувствовал, что меня клонит ко сну. Я лег на землю, не жалуясь, что она жесткая и что у меня волосы запылятся. Минуту-другую я смотрел на звезды и слушал тихий плач, потом зевнул и отрубился.
Той ночью меня тревожили странные сны. Я блуждал по пустому цирку, преследуемый воспоминаниями о глазах за той фарфоровой маской, но находил лишь танцовщиц, плачущих во сне и распадающихся на яркие осколки от одного прикосновения. Там были Черри и Лула, и они раскололись одновременно, произнеся одно слово: «жертва». Ночь пошла трещинами, расколовшими шатры, колеса, бочки, где-то в темноте ревел слон. Голова моя наполнилась светом, и вот наконец я открыл глаза, чтобы не ослепнуть.
