Из двух этапов удалось отобрать четверых крестьян, смыслящих в огородничестве. Обучили их особенностям работы на севере. На приисках из них получились неплохие организаторы подсобных хозяйств. Маленьких хозяйств, но все-таки… При обходе каждого этапа Морозов внимательно вглядывался в лица. Угадывал здесь украинцев, казахов, окающих владимирских и вологодских; поляков, прибалтов, евреев. Вся страна была представлена в лагерях, каратели соревновались — кто больше отыщет врагов — тот и на коне! Но не встретил он ни одного, с кем ехал сюда в товарном вагоне, на корабле, жил на пересылках. Уж очень велика людская масса, двигавшаяся в тридцатые годы на восток и север!
Бывал на агробазе и начальник лагеря, заносчивый старший лейтенант НКВД, который взирал на агрономов и вообще на «бывших» свысока, с оттенком презрения, считая, вероятно, что все они рано или поздно окажутся в подведомственной ему зоне или в тюрьме. Подойдя к агрономам, начальник вдруг сказал, глядя мимо них:
— Тут один из прибывших вчера освободился по окончанию срока. В деле у него написано: «агротехник». Может, нужен вам?
— За что сидел? — спросил Хорошев.
— Ну, это… СОЭ, социально-опасный элемент, пять годов. Грамотный видать.
— Пусть придет, поговорим, — сказал главный.
На другой день, после развода, у конторки агробазы на лавочке сидел черноволосый и темноглазый человек, малого роста и с худым несчастным лицом. Увидев агрономов, вскочил, поклонился.
— Я к вам, Александр Федорович.
— Заходите, поговорим.
Его звали Михаилом Семеновичем Берлавским. Последний год перед арестом работал агротехником в подсобном хозяйстве под Одессой, где и родился. Там и загребли в общий невод, как ставриду.
— На прииске побывали?
— Нет. В дорожном управлении. Рабочим. Потом завхозом. Хотел бы у вас… Кое-какие знания остались. И специальность эту люблю. Вот только парники и теплицы не знаю, не приходилось.
Он производил впечатление человека рассудительного и трезвого ума. Хорошев раздумчиво барабанил пальцами по столу. Сергей вдруг спросил:
— Вас с группой судили или одного?
— Пять лет. Была группа.
— Семья, дети — в Одессе?
— В тридцать шестом были в Одессе. Где теперь — не знаю. Одесса в окружении. Если там немцы, то семьи, конечно, нет.
Только сейчас Морозов понял, что Берлавский еврей. В словах его чувствовалась отчаянная тоска. Одиночество в сорок лет…
— Давайте определим его в поле, агротехником. А то у меня ноги по вечерам отказываются служить.
