Сестры, у двери, глядят друг другу в лицо. Все трое бледны. Все догадались, но не смеют сказать. Ждут.
Это знакомая походка. Он идет по сеням. Распахнулась дверь. Хлынул жуткий холод зимней ночи. Николай, в осеребренной снегом шубе, стоит в дверях.
Его никто не спрашивает. Он спешит проговорить приготовленный, заученный ответ:
– Я опоздал к поезду. Нельзя было ждать до утра на станции. Я решил ехать завтра. Вечерний поезд удобнее. А впрочем, я, может быть, передумаю и не поеду вовсе.
И вдруг, с плачем, Лидия бросилась к нему, забыв, что ее слушают сестры, хотела что-то сказать сквозь слезы. Но он тихо отстранил ее.
– Завтра я объясню все, завтра. Я очень устал сегодня. Вели мне подать в кабинет вина. Я простудился немного на холоде. И, прошу, не тревожь меня. Мне надо написать важные письма.
Кэт и Мара были в глубине комнаты. Он не смотрел на них, но видел их. Он чувствовал необходимость сказать что-нибудь и к ним, но слов у него не было.
Одну минуту он поднял голову, но, встретив неподвижные глаза Мары, опять быстро опустил и молча, торопливо прошел, проскользнул мимо, исчез за дверью своего кабинета.
Лидия куда-то побежала. Послышался ее хлопотливый голос.
Кэт медленно стала ходить по гостиной, закутанная в темно-малиновый платок.
Маре было душно. Она растворила дверь, вышла на крыльцо. Задыхаясь, разорвала ворот рубашки. Метель ударила ей в лицо. Мокрые хлопья снега разбивались о ее грудь, и струйки студеной воды стекали по ее телу. Она вздрагивала и вдыхала холод.
Небо было белое от снега. Ветер кружил бессильные белые стаи. Ветер вскрикивал за воротами и над забором.
В дальнем сарае кучер, с мелькающим фонарем, распрягал лошадей.
Николай сидел за своим письменным столом. Все было так знакомо вокруг: цветы обоев, цепи книг на полках, папки с начатыми и давно заброшенными работами. Горела привычная лампа под металлическим зеленым абажуром.
Николай весь углубился в кресло, положив ноги на медвежью шкуру. Ему хотелось думать, много думать, еще и еще думать. Отдаваться течению мыслей так же, как в долгом пути по снежному полю. Было физическое наслаждение в том, что думы могли снова покатиться дальше по намеченным колеям.
Он думал, конечно, о том, что вот уже два года составляло всю его жизнь и наполняло всю его душу: об этих трех женщинах, с которыми он был связан страшными узами блаженства и мучительства. Вот, после безумной попытки убежать, вырвать свою душу на темную свободу, разрубить свою жизнь в одной точке на-двое, – он опять здесь, среди них, и опять должны начаться дни исступленных часов, дни восторгов и отчаяний. Он понял, он понял сегодня, что вне этой атмосферы взаимных оскорблений и боготворения друг друга для него нет жизни, что он умрет без нее, как тропическое растение вне теплицы. Он знал, что вернулся сюда навсегда.
