Такова была ближайшая свита государя, с которой он проводил большую часть дня, которая не могла не влиять на его взгляды, решения и распоряжения. (…) Ужель нельзя было найти 10–15 талантливых людей, которые окружили бы государя? (…) Значит, государь или не умел, или не желал окружать себя такими людьми.
Из воспоминаний Романа Романовича фон Раупаха:
В последующие годы, когда храбрейшие легли, ряды стали пополняться сырым, неподготовленным укомплектованием. На улицах и площадях тыловых городов можно было наблюдать, как отяжелевшие бородатые крестьяне обучались строю с палкой на плече, заменявшей в период обучения ружья. Это были не солдаты, а младенцы, и немудрено, что в грозные моменты боя у них не оказывалось необходимого мужества. Распухшая от этих элементов армия быстро стала терять свою боеспособность и обратилась в толпу вооруженных людей, не только не способных к подвигу и борьбе, но лишенных самых примитивных чувств патриотизма и отечества и руководимых единственно животным инстинктом самосохранения. Эта толпа шла воевать потому, что власть ей это приказала и она не смела ее ослушаться, но когда вместе с властью пало и внешнее насилие, тогда других стимулов к продолжению войны не было, и, осознав прежде всего, что теперь никто не смеет заставить их воевать, вооруженный народ в лице миллионов солдат побежал с фронта.
Из воспоминаний о Первой мировой войне Федора Августовича Степуна:
3 января 1917 г….Тридцатого, не в пример 1914 г., шел дождь. 31‑го я ехал на батарею без шинели, в одной кожаной куртке и в плаще. Грязь на дороге стояла потопная. Воздух на вкус был совершенно весенний. В темно-шоколадных лужах рябили и искрились солнечные лучи, а дали и леса прятались во влажных туманах. Голова и ноги моей лошади, мокрые от дождя, казались суше и породистее обыкновенного, и я с наслаждением двигался по холмам и лощинам к знакомым Шумлянским высотам. Версты за 3 до штаба дивизии я встретил пленного немца, который сначала хотел было отдать мне честь, но, подумав, решил лишь вытянуться и прошел мимо, «пожирая меня глазами».
Потом на кавалерийских носилках провезли несколько раненых. Бледные и сосредоточенные, они напряженно смотрели на дорогу, очевидно боясь, что их вывернут. Взглянув на них, сразу вспомнил, как меня тащили вверх ногами в рижском лазарете и как выронили на лестнице, вспомнил, как, выгружая в Пскове, просовывали на носилках между колесами товарного поезда и как я, вспоминая в жару Анну Каренину, боялся и протестовал, вспомнил свои ежедневные путешествия на носилках «на перевязку» из второго этажа в первый в Пскове, в Москве, – и тут и там мимо громадного зеркального окна, из-за которого звал надолго заказанный мир, вспомнил все ужасные соседства по перевязочным столам, все темное отчаянье светлых, чистых, белых, теплых операционных… и стало мне очень скверно на душе, ах как скверно…
