Василий Юрьич проводил похищенницу к самой бане, где костромские мамушки оттёрли и отпарили московскую боярышню от тягот грязного пути.
День стал вечораться, когда опрянутую путешественницу честь честью усадили за длиннющий стол, накрытый для вечерней трапезы. Вошёл Васёныш, растворил оконницу, впустил в столовую палату закат и яблоневый воздух. Блюдники бесшумно возникали, исчезали. Князь с боярышней сидели за столом одни.
- Сама бы нипочём не согласилась скрыться под моим крылом, - оправдывал свой дерзостный поступок Василий Юрьич. - А ведь мне ведомо, - он предложил гостье почки заячьи на вертеле, она не приняла. - …мне ведомо, что ястребица Софья, дщерь Витовтова, ох как нацелила в тебя свой коготь! - Он подал рябчиковый студень, она отвергла. - Ну кто ж, кроме меня, твоя опора в сей ненастный час, скажи на милость? - спросил он. - Не хочешь дичи, так отведай кундумцов, - князь придвинул вареники с говядиной в подливе, Евфимия отставила. - Ты рассуди, - продолжил он, - Василиус - кровавый головник твоего батюшки. Иван Можайский многожды оглянется, пока мизинцем шевельнёт. Вася, внук Голтяихи, женился и замумрился в своём Боровске. Мне, только мне доверил бы Иван Дмитрич твою судьбу, когда б хоть как-нибудь сумел донесть до нас свою отцову волю… Не желаешь кундумцов? Предпочитаешь дбиво? - князь повелел внести молочную еду. - Возьми губчатый сыр, - потчевал он творожной массой, сбитой со сметаной. - И это не по нраву? А вот ельцы разного вида, - указал он на фигурное печенье. - Вот шишки, - предложил сладкие круглые булочки. - Ты отчего не пьёшь медок? Есть и с мускатом, и с гвоздикой. Больше по нраву ягодный? Ах, тоже не по нраву? Поешь мазуни, - подал он сладкую массу из редьки с патокой. - Голодная встаёшь из-за стола? Офимушка! Ведь ты одна. Как перст, одна! Доверься же заботе любящего. Я не так плох, ей-Богу! Согласись, Офима, стать моей княгиней!
- Сии глаголы, - молвила Евфимия, - не мне бы слушать, а племяннице Устинье. Ждёт не дождётся обручённая твоей женитвы. Не будь презренным обманилой!
Косой заметно побледнел.
- Офима! На мне тягчайший грех, да только не обманство. Устинье ведомо, чей образ ношу в душе. Она смирилась. Её любовь без гордости. Лишь волею наших отцов нарёк я нелюбимую невестой. И не набрался силы сдержать слово.
Оба почти рост в рост стояли, глядя друг на друга, Василий Юрьич с мольбой, Евфимия с холодным гневом. Об их последней встрече в Набережных сенях мельком, когда он убивал, она была случайной очевидицей, нынче - ни полслова. Он, правда, обронил намёком про «тягчайший грех», она смолчала.
