В слепом эгоизме никто не обращал внимания на обилие тревожных сигналов, которые со времени московской катастрофы на Ходынке, как ракеты, взвивались в воздух. Так и некоторые мои наблюдения относительно настроения в инженерных войсках принимались с пожатием плеч и пускались по ветру. Я не хочу сказать, что тогда уже, в 1905 году, для меня все было ясно точно так же, как сейчас. Напротив, я определенно подчеркиваю, что о многих политических вещах и их взаимной связи, которые касались меня как генерал-губернатора, я не знал, имея лишь некоторое о них представление. И я был, конечно, дитя своего времени, продукт его воспитания. Когда в 1905 году я стал во главе политического управления Юго-Западным краем, я был исключительно чистокровным солдатом: кавалерист, офицер Генерального штаба, преподаватель тактики, начальник войсковых частей, военный писатель. Внутренней политикой я интересовался несравненно меньше внешней. Либеральное движение, с которым я мог бы ознакомиться при посредстве племянника моей первой жены, Набокова, было мне чуждо до такой степени, что во время его развития зимой 1904–1905 годов оно меня совершенно не коснулось.
Междуведомственная отчужденность, обострившаяся при Николае II, пожалуй, еще более прежнего только содействовала моей односторонности. Этот мой недостаток стал мне ясен, когда тяжкая работа поверхностного успокоения в моем округе, казалось, завершилась успехом, и бившая ключом жизнь богатого края, с населением свыше 15 миллионов жителей, подошла ко мне вплотную.
Глава XVI. Политика и управление
В должности генерал-губернатора и командующего войсками в Киеве я часто вспоминал о спокойном и завидном моем существовании в роли помощника Драгомирова: какая это была тишина и безопасность в сравнении с тем, во что превратился Киев с 1905 года! Драгомиров, конечно, изрядно гонял нас, синекурой моя должность под его начальством ни в каком случае быть не могла – работы было хоть отбавляй. Киев был всегда кипящим котлом как с военной точки зрения по отношению к мобилизации, так и с национальной.
Однако до 1904 года у меня была твердая почва под ногами: права, от самодержавной власти царя полученные и им поддерживаемые. После 1904 года с каждым днем все более и более я предоставлялся самому себе: в Петербурге не было твердой воли, никакой определенной цели, а социальные и национальные, а также партийно-политические лозунги сбивали людей с толку и накаляли их настроение. Ко всему этому армия находилась в развале, а определение на должности, в управления, школы, университеты осуществляли из числа носителей монархического принципа – людей нерешительных, трусливых или фанатиков, которые благодаря своей бездеятельности являлись опаснее всех остальных. В Киеве было какое-то столпотворение, в котором никто не мог разобраться. Скачка с препятствиями охватила все отрасли общественной, частной и хозяйственной жизни, атмосфера была полна недоверия. Ни в чем не видно было порядка. Всё должны были делать присутственные места или, вернее, ответственные представители государственной власти.
