Из дневника:
«1.VIII.1962
Решились: заново пишется письмо Н. С. Хрущеву об „Одном дне…“.
Сегодня Твардовский приехал мрачный. Дементьев хотел переменить какое-то слово в уже готовом тексте письма.
– Ну, какое слово вы предложите? – с яростью спрашивал Александр Трифонович.
– Ты не волнуйся, Саша… Но есть какое-то такое „разрешите просить о… (и он щелкал пальцами, подыскивая ускользающее словечко)… помощи, поддержке…“
– Благословении? – ядовито отозвался Александр Трифонович. – Так вот, я вам скажу („вы“ к Дементу, с которым он чаще на „ты“, подчеркивало его раздражение), что слов в языке мало. На этот случай их всего 16… И 15 из них мы уже использовали». [5; 70]
Сергей Павлович Залыгин:
«Одна моя рукопись лежала вот таким образом без движения восемь месяцев.
Александр Трифонович звонил мне в Новосибирск:
– Вы не волнуйтесь, пожалуйста, вещь пойдет!
А мне казалось, что Александр Трифонович волновался при этом гораздо больше, чем я. Я ему так и говорил. Он соглашался:
– Правильно! Вы-то свое авторское дело сделали, а я свое редакторское еще нет! Небось пишете новую вещь?
– Пишу, и весь в ней. Вот и не беспокоюсь о том, что уже лежит на вашем столе, – некогда!
– До чего же счастливый народ эти самые авторы, написали – и гора с плеч!» [2; 284]
Константин Яковлевич Ваншенкин:
«Когда Твардовский стал впервые главным редактором журнала, Маршак сказал ему о том, что человек часто портится, если сквозь его жизнь проходит множество людей, да еще судьба которых порою от него зависит, и предостерег его. Рассказывая об этом, Александр Трифонович заметил:
– Как это верно!» [2; 239–240]
Федор Александрович Абрамов:
«Я с великим волнением и благодарностью вспоминаю „Новый мир“ тех дней. Во-первых, – встречи с писателями. Как они обогащали. Как возбуждали. Как давали настрой… И много-много давали разговоры с членами редколлегии. Двери их кабинетов не закрывались. А они сами – как они ухитрялись делать дела? Войдешь, всегда кто-нибудь сидит. Всегда разговоры… И всегда какая-то боевая форма у членов редколлегии. Нигде, кажется, не было такого отношения к своим обязанностям и у аппарата. Все, до гардеробщицы, до буфетчицы, сознавали, что они причастны к очень важному большому делу. И на всех был отсвет этого дела. Я навсегда запомнил праздничную атмосферу редакции.
Душой дома, независимо, был он тут или не был, был Александр Трифонович.
Все говорили о нем. И все хотели знать, что сказал Александр Трифонович». [12; 218–219]
