«А ваш-то персик, — говорит, — теперь уж у деда Мороза. К нему перешел…»
Морозом называли у нас в доме Морозова — соседа нашего.
Что это, думаю, за персик… Я уж, признаться, забыл о нем.
«Мы, — они мне говорят, — все с него собираем. Всем понемногу достается. Ребятишки еще и до сих пор его вашим зовут…»
Меня даже слезы прошибли.
А тот, первый-то прутик, хотя он и превратился в очень высокое стройное дерево, оказался самым обыкновенным мелким абрикосом.
Бывает, какое-нибудь дерево заденут нечаянно, сдернут с него кору, а то по стволу и топором ударят, и к пораненному месту тут же сразу начнет поступать смола. Дерево само ее гонит, само лечит себя…
Даже если и совсем его спилят… То есть когда уж пенек один остается.
Не все, может, знают, как старые эти пни корчуют…
От этих старых пней большая получается польза.
Когда сосну срезают, то из глубины — от корня — все время безостановочно поступает смола… Тоже для того, чтобы место среза залить.
Ведь дерево, оно как: чувствует, что рана глубокая, но не знает того, что оно вовсе срублено. Думает, это только рана, и гонит, гонит, гонит живицу.
Не знает, что верхушки у него нет.
Гонит живицу, гонит смолу.
Пенек такой с каждым днем все более смолистым становится.
Первое время, когда пень молодой, он никакой ценности из себя не представляет. Обыкновенный белый пень. Но чем дальше, тем больше он накачивается смолой. Так что если старый, здоровый, нормальный пень лет двадцать простоит, так это уж и не пень, смоля одна…
Все время ведь врачует себя!
И вот, когда пень доспеет, его извлекают из земли. С корнем его выдирают… После чего разделывают этот пенек на мелкие щепки и вытапливают смолу. То есть опять-таки живицу. Гонят из нее не только скипидар, но и камфару, и камфарное масло.
И из живицы, той, что бежит по живой сосне, — может, видели, бывают такие желобки и стрелы вырезаны на соснах, — и из нее тоже камфару получить можно. Живица оживляет…
Даже когда человеку вовсе плохо, ему делают укол камфары, и сердце начинает работать.
Каждая песня, даже если это обрывок песни, много говорит душе. Особенно если была она слышна в детстве. Так вот, казалось бы, и Потетень мой, о котором я от отца впервые услышал:
Тень — тень потетень,
Выше города плетень.
Я думал тогда, что этот Потетень, большой и толстый — белый, бородатый мужик, наш мельник. Не кто иной, как он… Весной однажды плотину у нас прорвало — и мельницу его унесло.
Но сейчас вот она опять шумит…
