Почтальон, шире шаг! | страница 48

— Под Варшавой.

Дедок, кажется, аж привскакивает на своем месте.

— Вот как! Смотри ты! И Лукашова Мишку там же. Как и тебя — в ногу. Только ему, написал, чуть не до колена оттяпали. Ампутировали, значит. С месяц назад написал, что выезжает, а самого все нету и нету. Алеся уже все глаза проглядела. Он же у нее один остался, Мишка, да еще Манька-вертихвостка. Хозяина немцы расстреляли, а двое старших как пошли перед войной в армию служить, так до сегодняшнего дня ни слуху ни духу. Если бы живы остались, вернулись бы или хоть весточку прислали. Совсем, брат, прибилась Алеся. А может, ты с Мишкой ее встречался где-нибудь? Может, в госпитале вместе были?

— Нет, дядька, я и фамилию такую первый раз слышу.

Темнеет.

Мы поднимаемся на крутой косогор. Внизу, там-сям поблескивают огоньки.

— А вот и наша Рымарщина, — говорит дедок.

Он соскакивает на землю, берет коня за узду и плавно спускает повозку с горы. А когда спуск заканчивается, идет рядом, но не садится.

— Это ж, чтоб на добрый лад, так и я мог бы тебя до Воробьева подкинуть. Да без меня в кузнице ничего с этими ножами не сделают, такая, понимаешь, петрушка. Знаешь что, сынок, загляни ты к нашему председателю. Язеп человек покладистый, сам без руки из партизан вернулся. Даст коня. Хоть бы себе и этого Сивого. А подвезти я внука пошлю. Так и говори: Самусев Янка подвезет.

Въехав в деревню, дед Самусь придерживает лошадь у поворота, помогает мне слезть и забросить за плечи «сидор».

— Язепова хата — третья по левую руку. Стучи в двери, не гляди, что огня в хате нету, — наказывает мне дедок и, пожав на прощанье руку, снова вскакивает на повозку, взмахивает кнутом.

И вот уже колеса тарахтят где-то в дальнем темном переулке. Я остаюсь один на длинной и пустынной улице.

Несколько минут я стою неподвижно, опираясь на костыли. Затем осторожно ковыляю в густых сумерках к третьей хате по левую руку, на которую мне указал дед Самусь.

И вдруг из калитки на другой стороне улицы выбегает женщина. Раскинув руки, как птица крылья, она бежит наискосок через улицу прямо на меня. Я догадываюсь, кто это, замираю на месте и только покрепче упираюсь костылями в землю. Если женщина налетит на меня, я не устою, и мы оба окажемся на земле. Но она осторожно припадает ко мне, целует в губы, в глаза, прижимается мокрой от слез щекой.

— Михаська… Михасечек… Сыночек мой! — шепчет она и снова прижимает меня к себе, и я ощущаю на своем лице ее слезы.

Я и слова ей не могу сказать — горло, словно петлей, перехватило, уши закладывает комариный звон. Я хочу подойти к забору, чтобы ухватиться за него, но женщина опережает меня, подставляет плечо, обнимает и переводит через улицу.