Прошлой осенью, в туманный день, с дождиком, слякотью, с грустью на сердце, видел я, Алесь, как над напиши Гончарами, неведомо откуда взявшись, пролетели три морские чайки. Может, с озера Нарочь, может, с далекого моря. Мне хотелось бежать за ними по грязи, бежать сквозь мглу туда, где рокочет и пенится море, поет песню о том, что чудесный, безграничный мир не сказка, а действительность. Такая, брат Алесь, тоска — щемящая, огромная, что зовет вдаль. И ведь ничего же как будто, даже не крикнули чайки ни разу, только качнулись, сверкнув белым крылом на сером фоне неба, и вот уже запахло морем, донесся шум воды, захотелось плакать. Подумай только: жизнь так коротка, а мир так прекрасен, полон могучих, волнующих тайн, и мы тут — такие слабые, бедные, что не каждый даже мысленно может охватить всю его красоту и силу!.. Как мне хочется порой подкрасться, сорвать окутывающую землю завесу и увидеть, услышать все!..
А тут тебе тюрьмы, колючая проволока и штыки на границе, света — только что в окошке, а для души, которой так хочется летать, — тяжелые от грязи постолы…
Ты меня знаешь, Алесь, — я не революционер. Я, чтоб добиться истинного счастья для людей, не хочу… не могу перешагнуть через труп даже одного человека. Иной раз мне, правда, тесно, душно с такой верой. Ох, как душно, как мучают сомнения!.. И чем дальше, тем больше. Как хочется настоящей работы, борьбы — не только книжку кому-нибудь дать, не только марать бумагу…
И вот теперь это радио. Кажется, что мы где-то в темной и душной конуре. И вдруг нащупывает кто-то оконце, вытаскивает закрывающую его затычку — становится больше и света и воздуха. Вот сейчас холод и темь за стеной, а в этой тьме, стучась в наши убогие стрехи, просятся в хату песни и сказки, просятся разум и радость… И все это оттуда, все на нашем языке, все для нас!.. Как я хотел бы быть работником этого великого дела!
Долго молчим, а потом я с усмешкой рассказываю ему о давешнем разговоре бабушки с Федорой.
— Это ничего, — улыбается он. — Это только ревнивая воркотня старости на все новое. Якуб, брат этой самой Федоры, не одну палку на спине своего сына обломал бы за такие культурные штучки. Там уже не наивная темнота… Ну, а бабуля наша — человек веселый.
