В пятницу вечером, это был последний день года, комиссар, лежа в автомобиле, прибыл в город Цюрих. Хунгертобель вел машину сам и еще осторожнее, чем обычно: он заботился о своем друге. Город захлебывался неоновыми каскадами, когда Хунгертобель попал в скопление машин, скользивших в море света и разъезжавшихся по соседним переулкам.
Старик сидел сзади, окутавшись в темноту автомобиля. Он попросил Хунгертобеля не торопиться и настороженно следил за предновогодней суетой. Цюрих не очень нравился ему, а четыреста тысяч швейцарцев на «пятачке» земли он считал гиперболой; он ненавидел вокзальную улицу, по которой они ехали, однако теперь, в момент приближения к неизвестной и грозной цели («во время поездки в реальность», как он сказал Хунгертобелю), город его завораживал.
Все новые людские волны катились вперед за занавес из дождя и снега. Трамваи были переполнены, а лица, смутно белевшие за их стеклами, и руки, державшие газеты, — все фантастически утопало в серебряном свете и проносилось мимо. Впервые Берлах показался себе человеком, время которого безвозвратно ушло, человеком, проигравшим неизбежный бой между жизнью и смертью. Побуждение, неумолимо гнавшее его в Цюрих, подозрение, явившееся результатом железной логики, пригрезившееся ему в утомительных волнах болезни, казалось ему бесцельным и ненужным; к чему стараться, зачем, почему? Ему захотелось вернуться назад и погрузиться в спокойный бесконечный сон.
Хунгертобель про себя выругался, он почувствовал угнетенное состояние старика и упрекал себя за то, что вовремя его не остановил. К ним приблизилось безликое ночное озеро, и автомашина медленно проехала по мосту. Перед ними появился регулировщик, размахивающий руками, как автоматом. Берлах мимоходом подумал о Форчиге, о несчастном Форчиге, лихорадочной рукой пишущем памфлет на грязном чердаке в Берне.
