Борлют вмешался в разговор, в его голосе чувствовалось небольшое нетерпение. Он спросил:
— Вы думаете, что можно снова восстановить порт и вообще восстановить что-либо? В истории, как в искусстве, архаизм — нелепость!
Фаразэн не дал себя смутить:
— Уже составлены планы. Обещаны финансовые комбинации. Правительство также вмешается. Мы будем иметь успех.
— Я сомневаюсь, — сказал Борлют. — Но в ожидании этого вы погубите, уничтожите город для ваших тщетных приготовлений, — все, что остается от старых кварталов, драгоценных фасадов. Ах, если бы Брюгге понимал свое призвание!
Тогда Борлют обрисовал это призвание, каким он его представлял себе. Но разве сам город не понимал этого? Мертвые воды отреклись от надежд; башни роняют достаточно тени; жители в достаточной мере молчаливы и замкнуты…
Надо было только продолжать в этом духе, реставрировать дворцы и дома, уединять колокольни, украшать церкви, усложнять мистицизм, увеличивать музеи.
— Вот истина, — прервал Бартоломеус, переходивший всегда от своей холодности к быстрому порыву. Это напоминало каждый раз фонтан зимою, который оттаивает и вдруг трепещет, выливается долгим порывом.
— Да! Борлют прав, — сказал он. Здесь искусство разлито в воздухе. Оно царит на старых домах. Надо увеличивать его, воссоздавать общества риториков, устраивать зрелища, собирать картины. Следовало бы сделать так, чтобы только здесь можно было любоваться нашими фламандскими примитивными художниками. Они становятся вполне понятными только в Брюгге. Представьте себе город, собирающий свое золото, напрягающий все свое усилие для приобретения всех картин Ван-Эйка и Мемлинга, какие есть в нашей стране. Вот употребление для денег, Фаразэн, если вы их соберете! Это было бы красивее, чем вырыть каналы и бассейны, тревожить землю и камни. Это значит, что у нас было бы это божественное Поклонение Агнцу, где ангелы показываются в облаках, где в траве, на первом плане, видны цветы, точно небывалый сад из драгоценных камней; у нас был бы также этот Адам и, в особенности, эта Ева, которую старый мастер каким-то чудом нарисовал нагой и беременной, поистине — матерью человеческого рода. Каким богатством это было бы для Брюгге, — единственным в мире! Вот что сделало бы его красивым и разукрашенным, возбудило бы любопытство по всей вселенной. Посмотрите только, сколько иностранцев привлекает небольшой музей в больнице и рака св. Урсулы!
Фаразэн, раздосадованный холодным приемом и встреченными его проект возражениями, ничего более не отвечал.
