Уголки его губ дрогнули, в глазах сверкнул недобрый огонек, и Надя пожалела о сказанном, но было уже поздно. Она-то, конечно, рассчитывала на совсем другой эффект от своих слов, желая только освободиться от двусмысленного и слишком затянувшегося объятия, но руки сжались за ее спиной еще крепче.
— Мадемуазель желает убедиться в моей мужской полноценности? В таких вопросах житель Франции даме отказать не может! — произнес мужчина и склонился так низко, что Надя почувствовала его дыхание и предприняла последнюю жалкую попытку вырваться. Это было более чем бессмысленно — похоже, под дорогим костюмом скрывались железные мускулы. Он коснулся ее губ. Сначала легко, словно пробуя на вкус, затем, не дав перевести дыхание, полностью завладел ее ртом.
Изумление Нади сменилось возмущением. Она хотела оттолкнуть его, но тело не подчинялось. Изысканный запах, исходящий от его кожи, кружил голову, сопротивление слабело, и вся ее природа жаждала только одного — покориться ему, в то время как разум противился из последних сил. Это был самый длинный, самый чувственный поцелуй за всю ее жизнь.
— Я убедил вас, что состоятелен как мужчина, или мне продолжить? — вкрадчиво спросил он, оторвавшись от ее губ.
Мягкий звук этого самодовольного голоса привел Надю в чувство, и, едва успев глотнуть воздуха, она заявила возмущенно:
— Вы убедили меня, что все французы — отродье похотливых мерзавцев!
— О, как высокопарно! Между прочим, я не француз, так что зря вы так ополчились на эту милую нацию. Я такой же русский, как и вы, мадемуазель, с той лишь разницей, что родился и вырос во Франции.
— Да, по мне, хоть в Антарктиде живите! Таких самовлюбленных негодяев еще поискать надо! Отпустите меня сейчас же, все руки в синяках от ваших грубых лап!
Он разжал объятия и громко рассмеялся:
— Какой колорит! Настоящая русская речь. За те тридцать шесть лет, что я живу на свете, мне ни разу не приходилось слышать в свой адрес столько ругательств, сколько за эти несколько секунд.
— Какие ваши годы, еще и не такого наслушаетесь, если будете столь нагло себя вести! — Надя прислонилась спиной к двери чьего-то купе, желая только одного — чтобы скорее прошла противная дрожь в коленях и можно было бы по крайней мере уйти с достоинством.
— Ошибаетесь, мадемуазель, там, в Париже, никто не посмеет сказать мне и малой толики того, что вы только что высказали.
— Думаю, там, в Париже, вы не посмели бы так обращаться со мной, — возмущенно произнесла Надя.
