Годдар шел некоторое время молча. Он был молодой, серьезный и страстный борец за те великие вопросы, что стояли в программе прогрессистов [1]. Он чувствовал себя способным приковать к себе внимание множества людей. В его голове гнездились честолюбивые мечты. Предложение Глима было большим соблазном. Но именно сознание того, что это был соблазн, заставило его упорно держаться своих убеждений.
— Вы очень добры, — сказал он наконец, — и я очень польщен вашим мнением обо мне. Но я бы не считал себя в праве бросить свое ремесло: по-моему, это было бы не честно.
— Хорошо, делайте как хотите, мой друг, — ответил депутат весело. — Но я думаю все-таки, что это не очень логично. Первосортных столяров найдется тысяча, а найдите-ка одного порядочного политического деятеля? Во всяком случае, если вы перемените ваш взгляд…
— Я не люблю менять взгляды, как рубашку! — со смехом возразил Годдар.
— Ну, кто богу не грешен… — промолвил депутат как бы про себя и сейчас же свернул разговор на кое-какие частности только что прочитанной лекции [2].
Дойдя до поворота улицы, он пожал руку Годдару и удалился.
Годдар посмотрел на часы и смущенно свистнул. Тяжело громыхая, подъехал омнибус. Годдар влез на империал и поехал обратно вниз по Хай-Стриту. У «Золотого Оленя», где была конечная остановка омнибуса, он слез и почти бегом направился по боковым улицам и переулкам. И наконец постучал в дверь одного из рабочих домиков.
— Однако и запоздал же ты! — воскликнула молодая девушка, открывшая ему дверь. — Я жду тебя уже целых три четверти часа. Нет, не целуй меня. Если бы ты хотел меня целовать, ты пришел бы сюда раньше.
— Я не мог придти раньше, Лиззи, — сказал молодой человек, запыхавшись. — Мне пришлось проводить мистера Глима, который хотел со мной поговорить.
— Все это очень хорошо, — сказала Лиззи. — Но мне кажется, что и я что-нибудь да значу.
Она провела его в маленькую комнату, где сидели за шитьем две девушки. Одна из них наклонилась над швейной машиной. Куски материи и выкройки загромождали стол. Несколько запыленных модных картинок украшали стены. Воздух был тяжелый от запаха новых материй.
— Вот наконец и Дан! — сказала Лиззи. — У него ровно столько времени, чтобы поздороваться и попрощаться. Это мои две кузины. Это Эмилия, а вот эта — Софи. Но ты посмотри только на часы! И тебе не стыдно?
Годдар поздоровался с обеими кузинами его невесты — бледными, малокровными девицами. Конфузливо смеясь, они начали с ним разговаривать, пока Лиззи оправляла шляпу перед позолоченным зеркалом над камином. Поправив шляпу, она не утерпела, чтобы с минуту не полюбоваться собою. Она в самом деле была хорошенькая: пышные светлые волосы, розовый цвет лица и светло-голубые глаза, которые один поэтический, но отвергнутый обожатель назвал «жидкой лазурью», что Лиззи очень понравилось. Ее надутый пухлый ротик скрашивал обычную кисло-сладкую банальность ее речей, по крайней мере — в глазах ее жениха. Но в других отношениях рот, как и все ее черты, был лишен всякого характера.
