— И ты его после этого не выгнал? — спросил Васильев.
— Нет. Слова ему не сказал. Все как-то не верилось, что это было. Захочешь начать разговор...
— М-да... Старпом у тебя дурак, а ты — так дважды.
— Молчи, удельный князь. Какой умник полез бы сейчас на брюхе за твоей ржавой лоханкой? Вот то-то... Смотри, мотобот отвалил от катера...
Вскоре мотобот был уже у борта. Старпом поднялся на палубу и, увидев второго помощника, крикнул:
— Грузи трос в мотобот, Володя!
— Какая там картина? — спросил капитан.
— Очень жалобная, — сказал Коля Бобров. — Люди голодные, курить нечего, на пресную воду навалились, как на пиво...
— Вы мне про катер расскажите.
— Ничего страшного. Носом сидит очень плотно, но корма вся на плаву. Надо дергать. Надежда есть.
Матрасы подцепили стрелой бухту троса, вывалили ее за борт и спустили в мотобот.
— Надо еще подойти метров на пятьдесят, — сказал стартом. —Я сейчас на ходу промерю ручным лотом и вам просигналю, можно двигаться или нет.
— Давайте, действуйте, — сказал капитан и, хлопнув Васильева ладонью по спине, тихо добавил: — А ты говоришь— дурак...
Мотобот отошел от борта и двинулся к катеру малым ходом. Старпом сам мерил глубину ручным лотом. После промера «Градус» приспустился еще на пятьдесят метров ближе к катеру. Теперь завести трос было уже нетрудно. Мотобот дотащил трос до катера, и, когда он был закреплен, Сергей Николаевич дал ход вперед, постепенно доведя его до полного. За кормой кипела вода. Трос вырвался из воды и натянулся. Боцман стоял у брашпиля, готовый подбирать якорцепь по сигналу капитана. Судно дрожало, казалось — оно стремится встать на дыбы. В стороне покачивался лежавший в дрейфе мотобот. Вдруг «Градус» рванулся вперед, и капитан, предчувствовавший этот момент, сразу дал «стоп» и скомандовал:
— Вира якорь!
Боцман повернул вправо штурвал брашпиля, и якорцепь, лязгая на звездочке, поползла из воды в канатный ящик.
Васильев подошел сзади к капитану, сжал его плечи и сказал на ухо:
— Ну, спасибо, Сергей. Выручил.
8
«... Милая Катюша, никак не могу довести это письмо до какого-нибудь конца. Потому не отсылаю. Не отсылаю еще и по другой причине: иногда мне кажется, что я пишу это письмо больше для самого себя, чем для тебя. Я не знаток в этом вопросе, но думаю, что так не пишут женщине, которую знали всего пять дней. Такой женщине пишут вежливо, умно, касаясь только общих вопросов человеческого бытия и не раскрывая душу, может быть, ей и не нужную. Но и это еще не все, что я думаю. А почему я обязан писать тебе так, как полагается? А откуда я вообще знаю, как полагается? А верно ли, что я был знаком с тобой только пять дней? Может быть, я именно о тебе думал предыдущие пять лет, а теперь вот еще полгода думаю... Разве это укладывается в рамку пятидневной встречи? Только со стороны это выглядело вагонной интрижкой. B действительности видишь, во что это превращается... Я не выдумываю тебя. Ты нужна мне такая, как есть, — а я знаю, какая ты. Не знаю, почему знаю, но знаю — и все.
