Они это сделали сегодня ночью. Разрезали изгородь секатором и вытащили ее из конуры. Их было по крайней мере двое. И один из них, чтобы она не лаяла, связал ей морду веревкой.
Анна не спала и услышала какой-то шум. Но она и представить себе не могла, что это такое. Она просто свернулась на постели калачиком и стала ждать, когда все утихнет.
Они выволокли Сисси в поле и там ее забили. Сначала они пинали ее ногами, а потом били железякой. И забили ее насмерть.
А потом бросили ее, окровавленную, там умирать, с завязанной мордой и перебитыми костями. С разорванными ушами и окровавленной грязной шерстью.
Они убили Сисси, собаку Анны Марии.
Кучинотта куда-то исчез. Он больше не приходит на наши встречи, которые они устраивают за городом. Но и в городе я его тоже не вижу. Он как сквозь землю провалился. Я попыталась спросить о нем у Доменико Яннелло, но он мне ответил, что это не мое дело, и сразу же начал надо мной потешаться. Потому-то я ничего больше и не спрашиваю. А из разговоров я поняла, что они поссорились. Вроде бы из-за украденной автомагнитолы, я там не очень-то поняла, но все пыталась связать воедино те фразы, которыми они обменивались в машине, пока мы ехали за город.
Но история про магнитолу и про кражу меня совсем не убедила. Однажды я услышала, как кто-то из них сказал:
– Нет, а правда, что Миммо[25] хотел забавляться с этой шлюшкой только один?
– Этот дурачок струсил и пошел на попятный. Это всего лишь отговорка. Просто он пошел на попятный.
– Да ладно! Главное, что он прикусил язык, помалкивает и нам не мешает. А то бы все полетело к чертям.
– Ну да, он заткнулся. Еще бы ему об этом трепаться! Ведь он и сам по уши в дерьме: это же он привез ее в первый раз. Вот он и молчит. Это же не в его интересах – распускать язык.
Подслушивая эти отрывочные фразы, я пыталась что-то понять, связать концы с концами. С тех пор как все это началось, то есть с пасхальной ночи, прошло уже два года. И вот теперь Кучинотта уже не входит в эту банду, и ее главарем стал Доменико Яннелло. А вот все остальные остались. И даже еще прибавились другие.
Ну а я что? У меня даже нет сил кричать. У меня внутри только воздух, так что, когда я открываю рот, чтобы закричать, внутри у меня – пустота. И голова у меня пуста. И сердце. И душа. Я теперь вся как из воздуха. А воздух страдать не умеет: он и не чувствует боли, и не плачет.
А я теперь не плачу. Я плакала только в ту первую ночь – в пасхальную ночь почти три года назад. Я плакала тихо, тайком, чтобы моя сестра ничего не услышала. Плакала, уткнувшись ртом в подушку, вымочив наволочку в слезах и слюнях. А потом я плакала в ванной, когда стриглась под мальчика. Но это было уже в последний раз.
