– Не верю, – слабо протестовал Лёшка. – Не может быть, чтобы приличных людей не осталось.
– Станиславский ты наш: «Не верю!» Так не бывает, чтобы вся страна остервенела, а журналисты все в белом, – просвещал его Фенечка. – Тем более что мы РУПОР, понимаешь?! Без нас – никуда: хотим – сольём, хотим – назначим. Главное, свежий указ получить. Журналюжки-шлюшки существуют, чтобы быдло по ушам пинать. У нас говорят, покопайся поглубже в анналах – такого оттуда наковыряешь. Многие из ваших – прогорклые задроты – очень даже поспособствовали, чтобы Москва превратилась в выгребную яму, забрызганную Шанелью номер пять, как спермой. А главное, кто лучше-то? «Интеллектуальный» глянец – сборники унылого эстетского говнища? «Свободные» радиостанции, которые свободны только потому, что их слушает три процента населения? Вся страна превратилась в педовку – все друг дружку наёбывают. А мы промеж них – жрецы.
Лёшка слушал, не веря своим ушам: в его время такого оборзения лживых и бесстыдных уродцев пера в журналистике не было. Даже конъюнктурные журналисты старались играть по правилам – писать между строк и, сдвигая акценты, превращать газетные штампы в бессмыслицу.
– А у нас в ящике и вовсе дурдом пополам с борделем, – откровенничал Фенечка. – У начальства клиторное мышление, там может выжить только блядская скотина. Как я, например. Но я родился па-а-донком, живу им чудесненько и, надеюсь, им и подохну. А ты у нас просто временно обезумевший, обдолбанный любовью… А девушка твоя правильно сделала, что свалила: эта фрикская страна не место для добропорядочных барышень, здесь к бабе относятся как к половому органу, поэтому выживают или гламурные сучки (хороших девушек разбирают ещё щенками), или бабы с яйцами, из тех, что коня на скаку оскоромят. И спасать её бессмысленно, страну, в смысле, – всё равно что переспать с сифилитичкой: её не вылечишь и сам заразишься. Стишок-то небось знаешь?
Мелки в наш век пошли людишки:
Уж нет х-ёв – одни х-ишки.
Сам же понимаешь, вся правда в народном фольклоре! – наставлял Фенечка. – И нечего так глаза таращить, запиши лучше в блокнотик, глядишь, пригодится. На-ка, лучше нюхни – мир в другом свете предстанет. И тёлочки тебя так побалуют – маму родную забудешь. Всё одно у всех – мокро, тепло, мягко и туго.
Лёшка проплавал в этой тухлой луже много месяцев.
Потом опять прихватило сердце – не выдержало такого образа жизни, – пришлось выползать. На этот раз он вытаскивал себя за волосы сам, без вмешательства врачей.
