Лёша продолжал ждать.
Прошли Новый год, Рождество, «старый» Новый год, школьные каникулы, на которые он свозил Тиму в Австрию, в горы.
Наступил февраль.
Кора позвонила в самую первую неделю месяца. Предложила встретиться, погулять где-нибудь в районе Новодевичьего, их любимого места, где были нагуляны километры, нашёптаны задыхающимся голосом самые главные слова, зацелованы рты, глаза, руки и вообще всё, что попадалось под губы.
Стоял редкой красоты зимний день. Недавно выпавший снег, ещё девственно-белый, сверкал и переливался на солнце, приятно поскрипывал под ногами. По замёрзшему озеру скользила, кто на чём, детвора, в своём незамерзающем закутке гордо возвышали снежно-белые шеи лебеди, на накатанной горке, как муравьи, туда-сюда сновали мамаши с малышнёй на санках, даже снежную бабу уже кто-то успел слепить, всунув ей вместо носаморковки перегоревшую лампочку – словом, действительность выглядела картинкой с рождественской открытки.
Чего никак нельзя было сказать о Коре.
Сначала он её просто не узнал. Она шла со стороны улицы к скамейке, на которой он сидел уже минут десять, и Лёша, скользнув по ней безразличным взглядом, продолжал следить за Собакой, которую он взял с собой, инстинктивно понимая, что её присутствие может сгладить первые минуты этой непростой встречи. И только когда она подошла достаточно близко и Собака, узнав, помчалась в её сторону, Лёшка снова повернул голову и узнал в приближающейся фигуре Кору – женщину своей жизни. Мгновенная защемлённость в области сердца и огненный шар внизу живота безошибочно подтвердили ему это.
Она была одета в короткую дублёнку, на голове примостилась маленькая шапка-ушанка с подвязанными на затылке ушками, а на ногах – сапожки-апрески, в которые были заправлены джинсы. Она так сдала, что худобу её не скрывала даже зимняя одежда, и силуэт мог принадлежать скорее угловатому подростку, чем зрелой женщине. Он встал со скамейки и ждал, когда она, облобызавшись с Собакой, приблизится вплотную. Лёша взял её холодное лицо в свои ладони и поцеловал в лоб. Она при этом проявила полное безучастие, опустив руки и не сделав никакого движения в его сторону. И только отстранившись, Лёшка увидел, как оно изменилось, это лицо: на нём было выражение какой-то крестьянской суровости, так несвойственной её тонким и нежным чертам, – казалось, горе оставило на нём невидимые борозды.
Они сделали несколько кругов вокруг озера, говоря сначала о Тиме, потом о его новом лицее, старательно избегая опасных животрепещущих тем и уделяя больше внимания Собаке, чем друг другу. Лёшка чувствовал её отчуждение на чисто физическом уровне, понимая порами, кишками, что это не поза и не продуманная холодность. Даже о Тимофее она говорила как-то отстранённо – нечто о надвигающейся опасности национал-фашизма в стране, о враждебности ко всем «другим», о взрослеющих детях, которых надо было во что бы то ни стало уберечь, и Лёшка воспринял это формально, как попытку уйти от главного разговора.
