— Всё это верно, но только зря мы приняли шитьё это да кивера великороссийские. Сегодня кивер, а завтра в регулярство писать станут. Вот ты говорил про Матвея Ивановича, что недалёкий он человек, нет, он дальше нашего видит Он это знает. Он и рейтузы наденет, а солдата из казака не позволит сделать.
— Ладно. Прикажут, и сделает.
— Матвей-то Иванович?.. Ты посмотри на него. Да спроси любого казака про него. Это обаятельный человек Что, малолетка, Николай Петрович, верно я говорю?
Вспыхнул весь Каргин. Никогда не доводилось ему со стариками беседовать. Встал он с лавки и нежным, певучим голосом заговорил:
— Атаман наш? Жить за него и умереть. Видал я его ещё мальчиком. В голубом мундире, на сером коне проезжал он по Черкасску. Я в айданчики с Петей Кумшацким играл. Подъехал ко мне — а я шапку снял. «Добрый казак будешь — служи!» — сказал, да так глянул! Всего меня светом так и озарило — и ясно, и истово хорошо стало у меня на душе. Так бы вот и служил, всё и служил! И турка бы бил, и француза, и всех, всех, кто враги!
— Что же не служишь? Ведь восемнадцатый пошёл?
— Куда. Девятнадцать по весне будет. Отец не велит Учили меня много. Немца и Француза приставили, а теперь, говорит, в университет в Москву отвезу — образованные люди, говорит, на Дону нужны. Ну, а мне куда же. Супротив отца пойдёшь разве?
— Конечно, идти не след, — сказал Сипаев.
— Вот ещё «письменный» человек — его отец, — кивнул Луковкин на Каргина. — Так ты в Платова влюблён? А Маня Сипаева?
Пуще прежнего вспыхнул молодой казак, даже слёзы выступили на глаза.
— Ишь, краснеет-то как! Словно девушка-невеста.
— Ну, не мучьте его, — промолвил атаманец, — мы с ним в заговоре. Ведь да?
— Да, если бы вы были такой добрый!
— Ладно, ладно, — махнул рукой есаул и опять прислушался к спору стариков.
— Тильзит, — хрипло кричал Сипаев, — позор! Фридланд — поражение! Да-с.
— Фридланд — ошибка в выборе позиции и славнейший день всей кампании.
— Славнейший! Бреши! Ты вот спроси у атаманца, что после-то было. Бегство, позор. Да... Вот спроси, спроси Зазерскова.
— Что я буду спрашивать, — громовым голосом на всю избу кричал Луковкин, — российская победоносная армия никогда не бежала. А что позиция была выбрана плохо...
— Нет. Не позиция, а то, что рано нам с Бонапартием биться — он сила!
— Однако в Италии мы били его. Сам был, знаешь.
— Эка хватил: в Италии! В Италии Александр Васильевич Суворов — сила был. Сокол!
