- Мое дело казенное! Наняли большевики - работаю большевикам. Наймут меньшевики - буду работать меньшевикам. Кто ни поп, так батька.
- Верно, верно! - кричал дедушка Лизунов. - Мы тебя не тронем. Поставишь ведерко перед обчеством и смоешь всю нечисть...
Матвей Старосельцев ходил в распахнутом пиджаке и каждому осторожно шептал:
- Ковырять будем!
Председатель исполкома, молодой солдат, растерянно разводил руками:
- Ничего не знаю! Никакой бумаги нет.
- В соседних селах как? - спросил Федякин.
- Вот именно ничего не известно. Говорят, какие-то чехи явились, в городе арестована Советская власть, а какие чехи, откуда они идут - ничего не известно.
Наскоро отрядили Ледунца с Синьковым в соседние села, ближе к губернскому городу. Федякин чувствовал: нужно сделать что-то большое, важное, чтобы не потерять головы в начинающейся суматохе, но мысли бежали вразброд. Вокруг мелькали торжествующие лица противников, слышалось шипенье стариков, бабье недовольство запуганных, втянутых в круговорот назревающей борьбы.
Страх навалился откуда-то сверху, совсем неожиданно - мужики раскололись на мелкие кучки. Каждая кучка шумела по-своему. Трудно было понять, о чем говорили, никто ничего не знал определенно. Одни настаивали разойтись по домам, чтобы не вышло греха, другие предлагали составить приговор: такие-то, мол, крестьяне подчиняются новым властям.
- Эдак лучше будет, - советовал дедушка Лизунов. - Давайте вперед забежим. А ежели ошибка какая - вернемся назад. Вертеться надо как-нибудь, ничего не поделаешь, коли чертова жизнь!
Суров-сын выплевывал бессильную злобу.
- Тятю выпустить надо! Чего он сидит? Свой хлеб повез, не краденый.
- Посидит, не ваша благородья.
- Нынче купцы с дворянами сидят.
- Шуточка ему - всю обществу хотел обмануть.
- Не-эт, милай, нынче воля народа.
Уходили по домам, снова возвращались. Грудились, сердились, но уйти из кольца не могли. Чем больше нарастала тревога от неизвестности, тем сильнее засасывала живая разыгравшаяся воронка. Странным блеском горели глаза, раздувались ноздри. Спины то робко сутулились, то вдруг распрямлялись.
Хотелось залезть в самую гущу, кричать от обиды, от радости, от лишнего выпирающего чувства. Моисей Кондрашин одной рукой нахлобучивал шапчонку, которая будто сама поднималась на волосах, другой - поддерживал сползающие штанишки.
- Ну, ну, пойдет теперь завируха! Съедят они нашего брата.
