- Зачем всурьез! Сделаемся как-нибудь...
Пришел Емельян, волосатый, с худыми коленками.
Присел осторожно на краешек лавки, тоже начал кружить около дарового хлеба.
- Оно, как сказать, продать теперь пудов десять - капитал, опереться можно. А богатому - что? Возьми у него сто пудов, возьми полтораста - капля!
- И ты за хлебом? - спросил Федякин.
- Как люди. Будешь людям давать, и меня запиши... Известно, какие мы жители: ни в нас, ни на нас...
- Ну, что же! Дадим, только, прежде чем давать, сделаем обыск.
- Какой обыск?
- В амбар заглянем, в избе пошарим. Найдется запрятанное зернышко, тогда не пеняй.
Емельян долго смотрел на Федякина. Около ушей у него наливался рубец скрытого раздражения, лоб морщился, глаза темнели. Когда налилась последняя жила на шее, сказал:
- Ты вот что, Трохим Палыч!.. Человек ты умный, мы все знаем... Книжный ты человек, образованный, ну, а в чужой карман не гляди - брось эту привычку. Ты мне сеял?
- Не горячись, дядя Емельян!
- Нет, нет, постой. Ты мне сеял?
- Чужое хорошо считать, - высунулся Курочкин.
- Чужое считать легче, чем в носу ковырять... - крикнул Емельян. - Раз, два, -помножить на два - готово. Сто пудов - едина денежка... Меня все считают хлебным, а где он? Найди!
- Какие мы хлебные! - поддакивал Курочкин. - Оболочка одна...
Стояли они перед Федякиным корявые, коротконогие, с грязными, непромытыми бородами - наивные, простодушные жулики. В темных, тревожно бегающих глазах просвечивала трусливая жадность, руки мелко вздрагивали. Федякин рассмеялся:
- С кем вы удумали?
Курочкин тоже хотел рассмеяться, Емельян взмахнул руками:
- Идем!
Федякин погрозил:
- Погоди смеяться: увидим, кто - кого...
- Не грози, дядя Емельян!
- Ты умный! Ну, и мы не дураки.
Из сеней опять высунулся головой в дверь:
- Образованный ты!
Вошла Матрена, жена Федякина, посмотрела на хмурое лицо с переломленными бровями, скрылась чулан. Долго гремела заслонкой в печи, стучала ухватьями. Федякин сидел за столом. Не видел он в бедняках единой, крепко спаянной силы. Все выскакивали в одиночку, подогретые старой обидой. В голосах, в криках, в возбужденно настроенных лицах чувствовалась обычная пустота, минутный задор. Каждый выставлял только себя, свою нужду, божился, грозил, а когда падало возбуждение, робко трепал бороденкой. Партия богатых, захваченная врасплох, как будто растерялась под напором заливавших ее голосов, но то вековое, мужицкое, выросшее в условиях борьбы за собственность, сидело глубокими корнями. Чувствовалась скрытая непоказанная сила, может быть, слепая, жестокая, с красными затравленными глазами, но все-таки сила, верующая в лошадей с коровами и ради этой веры готовая пойти на борьбу, на плаху...
