Руфь прижала горячее лицо къ холодному стеклу и всматривалась утомленными глазами въ ночное, зимнее небо. Ей сильно хотѣлось набросить на голову платокъ и выбѣжать на дворъ полюбоваться луннымъ свѣтомъ. Было время, когда за желаніемъ тотчасъ же послѣдовало бы исполненіе, но теперь глаза Руфи наполнялись слезами и она неподвижно стояла, мечтая о минувшихъ дняхъ. Кто-то дотронулся до ея плеча въ то время, какъ мысли ея унеслась далеко, и она припоминала ночи прошлаго января, которыя хотя и походили на эти, но были далеко не тѣ.
— Руфь, милая! шепнула ей дѣвушка, невольно отличавшаяся передъ этимъ сильнѣйшимъ припадкомъ кашля: — приди, поужинай. Ты еще не знаешь какъ это подкрѣпляетъ на ночь.
— Меня подкрѣпило бы гораздо болѣе, еслибы я могла побѣгать, подышать свѣжимъ воздухомъ! отвѣтила Руфь.
— Только не въ такую погоду! возразила та, содрогаясь при одной мысли.
— А почему же не въ такую, Дженни? спросила Руфь: — о, я часто пробѣгала дома въ эту пору всю дорогу до мельницы для того, чтобы взглянуть на льдинки вокругъ большого мельничнаго колеса, а выбѣжишь изъ дома, и уже совсѣмъ не хочется возвращаться, даже къ матери, даже къ ней… прибавила она тихимъ, задумчивымъ голосомъ, звучавшимъ невыразимою грустью: — почему не въ такую, Дженни? повторила она, оживляясь, во со слезами на глазахъ: — сознайся, что ты никогда не видала эти мрачные, противные, развалившіеся дома вполовину, такими, какъ бы это сказать! такими красивыми какъ вотъ теперь, подъ этимъ чистымъ, нѣжнымъ покровомъ. А если даже они такъ скрасились, подумай, каковы же должны быть деревья, трава, плющь, въ такую ночь какъ вотъ эта!
Трудно было убѣдить Дженни любоваться зимнею ночью, въ которой она видѣла только холодное, печальное время; кашель начиналъ сильнѣе безпокоить ее и боль въ боку становилась невыносимѣе. Но она обвила рукою шею Руфи и стояла подлѣ нея, радуясь, что сиротка-ученица, еще не привыкшая къ трудной жизни швейной мастерской, находитъ себѣ удовольствіе хоть въ такомъ обыкновенномъ обстоятельствѣ, какъ морозная ночь.
Онѣ оставались такимъ образомъ, каждая погружонная въ свои собственныя мысли, пока не послышались шаги мистриссъ Мезонъ. Тогда онѣ вернулись на свое мѣсто, хотя не ѣвши, но освѣженныя.
Мѣсто Руфи было самымъ холоднымъ и темнымъ въ комнатѣ, хотя она считала его лучшимъ; она инстинктивно выбрала его, потому-что на противоположной стѣнѣ были остатки украшеній старинной залы, которая, судя по этимъ увядшимъ слѣдамъ, должна была быть великолѣпна. Стѣна была раздѣлена на свѣтло-зеленые панели, съ бѣлыми и золотыми узорами, и по этимъ панелямъ были нарисованы, т. е. небрежно набросаны геніальною рукою мастера восхитительнѣйшія гирлянды цвѣтовъ, неописанно роскошныя и до-того натуральныя, что вы какъ-будто чувствовали запахъ и слышали дуновеніе южнаго вѣтерка, колеблющаго эти алыя розы, эти вѣтви пурпуровой и бѣлой сирени, эти золотистыя, пушистыя гирлянды. Кромѣ всего этого тутъ были стройныя, бѣлыя лиліи, посвященныя богоматери, садовая мальва, акониты, анютины глазки, бѣлая буквица; каждый цвѣтокъ, что пышно украшаетъ старинные загородные сады, былъ нарисованъ тутъ среди своей граціозной зелени, но не въ томъ безпорядкѣ, въ какомъ я ихъ переименовываю. Внизу въ видѣ карниза тянулась гирлянда остролистника, а по его жосткимъ листьямъ были набросаны легкою драпировкою англійскій плющь, омела и зимній аконитъ. По обѣимъ сторонамъ спускались гирлянды весеннихъ и осеннихъ цвѣтовъ и все это увѣнчивалось великолѣпными лѣтними розами и яркими іюньскими и іюльскими цвѣтами.
