— Я такъ и знала! проговорила она, повела еще разъ на красавца своимъ возбудительнымъ взглядомъ, и побѣжала назадъ въ ту дверь откуда появилась. — Лина, Лина, слышался ея звонкій смѣхъ въ корридорѣ въ который вела эта дверь, — что же вы меня оставили одну, на съѣденіе?…
— Что за прелесть! Кто такая? съ загорѣвшимися зрачками обратился Ашанинъ къ Вальковскому.
— Стрекоза! отрѣзалъ тотъ, отворачиваясь.
Гундуровъ глядѣлъ на все это со сцены, и ничего не понималъ….
Но вотъ опять изъ тѣхъ же дверей вынеслась быстроглазая особа, — и за нею ступила въ залу….
Ашанинъ былъ правъ, говоря о ней Гундурову: болѣе соотвѣтствовавшей Офеліи наружности трудно было себѣ представить. Высокая и стройная, съ золотистымъ отливомъ густыхъ косъ, лежавшихъ вѣнцомъ, по модѣ того времени, кругомъ ея маленькой, словно выточенной головы, въ ней было что-то не выразимо-дѣвственное и свѣжее, что-то полевое, какъ васильки, цвѣта которыхъ были ея длинные, тихіе, никогда не улыбавшіеся глаза, — какъ спѣлый колосъ, къ которому можно было приравнять ея тонкій, красиво и мягко, какъ бы отъ слабости, гнувшійся станъ — Словно вся благоухала этою дѣвственною, полевою свѣжестью княжна Лина — Елена Михайловна — Шастунова.
Она остановилась, съ любопытствомъ обводя вокругъ себя взглядомъ, и тихо, одною головой, съ какимъ то застѣнчивымъ достоинствомъ, поклонилась нашимъ друзьямъ…
Самъ суровый „фанатикъ“ размякъ отъ этого появленія.
— Пожалуйте, сіятельная, пожалуйте, гостья будете, привѣтствовалъ онъ ее, — только осторожнѣе подбирайте ноженьки, чтобы башмачечковъ и платьица о красочку не замарать
— Да какая же вы ранняя пташка, — княжна? молвилъ, подходя къ ней, Ашанинъ.
— Это я, я, monsieur Ашанинъ, не давъ той отворить рта, защебетала черноглазая ея спутница, относясь къ молодому человѣку будто всю жизнь была съ нимъ знакома, — я подняла сегодня Лину съ позаранку…. Князь вчера дразнилъ насъ непробудными сонями, — такъ вотъ мы ему и доказали!.. Ахъ, вотъ и Надежда Ѳедоровна! Несносная! кинула она въ полголоса не то княжнѣ, не то Ашанину, — и темныя, красиво очерченныя ея брови сдвинулись надъ еще весело сверкавшими глазами барышни.
Надежда Ѳедоровна Травкина, — та, которую Ашанинъ такъ непочтительно называлъ „особою дѣвическаго званія,“ — была дѣвушка далеко не молодая, съ довольно правильными, но не привлекательными, подъ натянутою на нихъ, словно полинялою, кожею, чертами лица, мягкимъ выраженіемъ большихъ, нѣсколько подслѣповатыхъ глазъ, и весьма замѣтною, не то презрительною, не то горькою усмѣшкою, постоянно игравшею въ уголку ея рта. Держала она себя чрезвычайно чинно и опрятно. Сухія очертанія ея тѣла скрывались подъ хорошо скроеннымъ, ловко сидѣвшимъ на ней темнымъ платьемъ. Вся она, въ этомъ скромномъ платьѣ, гладкихъ воротничкахъ и нарукавничкахъ ослѣпительной бѣлизны, напоминала собою почтенный, малоизвѣстный въ Россіи, типъ француженки-протестанки.
