— „Отбрось ночную тѣнь, мой добрый Гамлетъ“, начнетъ Гертруда, —
Зачѣмъ искать съ опущенной рѣсницей
Во прахѣ благороднаго отца?
Ты знаешь: все что живо, то умретъ…
— Да, отвѣтитъ онъ, — и какъ онъ это скажетъ! — …
Да, все умретъ! — „А если такъ
То что-жъ тебѣ тутъ кажется такъ странно?“
А онъ… И Гундуровъ, вбѣжавъ на сцену, уже стоялъ съ этими скрещенными на груди руками, на этомъ своемъ мѣстѣ на право, и пробовалъ резонансъ залы:
Нѣтъ, мнѣ не кажется, а точно есть,
И для меня все кажется ничтожно…
Нѣтъ, матушка, ни траурный мой плащь,
Ни грустный видъ унылаго лица,
Ни слезъ текущій изъ очей потокъ, —
Ничто, ничто изъ этихъ знаковъ скорби
Не скажетъ истины…
читалъ онъ, постепенно возвышая голосъ, давая самъ себѣ реплику и безсознательно увлекаясь самъ…
— Вѣрно, хорошо! одобрительно покачивалъ головою глядѣвшій на него снизу Ашанинъ.
— Э, братъ, крикнулъ въ свою очередь Вальковскій, — да ты своего что-ли Гамлета читаешь?
— Какъ, такъ?
— Я выходъ-то Мочалова хорошо помню, — совсѣмъ не тѣ слова были
— Ну да, объяснилъ Гундуровъ, — въ театрѣ у насъ играютъ по передѣлкѣ Полеваго, а я читалъ по Кронеберговскому переводу.
— Для чего-же это? недовольнымъ голосомъ спросилъ Вальковскій.
— А потому что онъ и ближе и изящнѣе…
— А къ тому всѣ привыкли, знаютъ, вся Россія… торговцы въ городѣ его знаютъ, такъ нечего намъ мудровать съ тобою. Тутъ не въ вѣрности дѣло, а чтобы каждый сердцемъ понялъ… запнулся Вальковскій, не умѣя, какъ всегда, договорить свою мысль.
— Да къ тому же и Варламовская музыка, всѣмъ извѣстная, поддерживалъ его Ашанинъ.
И онъ запѣлъ фальцетомъ на всю залу:
Моего-ль вы знали друга?
Онъ былъ бравый молодецъ…
— Въ бѣлыхъ перьяхъ, статный воинъ,
Первый Даніи боецъ,
неожиданно отвѣтилъ ему вблизи чей-то свѣжій, звучный женскій голосъ, — и изъ за стремительно отворившихся на обѣ половинки ближайшихъ къ сценѣ дверей вылетѣла, остановилась на бѣгу, зардѣлась, и вдругъ залилась раскатистымъ не совсѣмъ естественнымъ смѣхомъ быстроглазая, свѣжая и пышная брюнетка, дѣвушка лѣтъ девятнадцати…
— Pardon, заговорила она сквозь смѣхъ пріятнымъ груднымъ голосомъ, — слышу, поютъ знакомое… я думала… Она не договорила, приподняла длинныя рѣсницы, и метнула вызывающими глазами въ недоумѣвавшіе глаза Ашанина. — Ахъ, здравствуйте Иванъ Ильичъ! И она кинулась съ протянутою рукою къ Вальковскому; — это, вѣрно, monsieur Ашанинъ? спросила она его шопотомъ, слышнымъ, на всю залу.
— Самъ! нахмурившись пробурчалъ ей въ отвѣтъ „фанатикъ“.
