Но она была находчива:
— Сказать? Она смѣло взглянула на него еще разъ.
— Говорите! пропустилъ онъ сквозь стиснутые зубы.
— Далеко отсюда это воспоминаніе, молвила она, сопровождая эти слова соотвѣтствующимъ движеніемъ руки, — къ Сампсону, въ Петергофъ надо бѣжать…
— Въ Петергофъ? повторилъ онъ не доумѣло впился въ нее глазами…. вспомнилъ, — и вздохнулъ, вздохнулъ всей грудью, какъ вздыхаетъ человѣкъ котораго только что миновала смертельная опасность…
— Отгадала? спрашивала его между тѣмъ смышленая особа.
— Вы что объ этомъ можете знать? сказалъ онъ, хмуря брови.
— Мало-ль что я знаю! уже свободно расхохоталась она.
— Это я вижу, съ язвительною усмѣшкою вымолвилъ ей на это князь Ларіонъ, — и, къ сожалѣнію, не могу васъ никакъ къ этимъ поздравить!
Онъ нагнулся въ знакъ поклона, и отошелъ отъ нея.
Она нѣсколько растерянно глянула ему вслѣдъ: «глупость» ея совсѣмъ не такъ удачно сходила ей съ рукъ какъ она вообразила себѣ это въ первую минуту.
— Eh bien, Olga? раздался снова голосъ княгини.
Она побѣжала къ фортепіано, на которомъ съ пріѣзда ея въ Сицкое лежала папка съ ея нотами.
— А Надежда Ѳедоровна гдѣ-же? спросила она обведя кругомъ глазами, — я не могу сама себѣ акомпанировать…
— Если позволите, вызвался подбѣгая Чижевскій, — я музицирую довольно порядочно…
Онъ сѣлъ за фортепіано. Она запѣла «я помню чудное мгновенье.»
Пѣла она, дѣйствительно, такъ, что, какъ говорилъ про глаза ея Ашанинъ «мертваго могла бы воскресить.» Неутихшее еще въ ней волненіе сказывалось въ ея слегка дрожавшемъ, но никогда еще, можетъ быть, такою проницательною силою не звучавшемъ, густомъ и яркомъ контръ-альтовомъ голосѣ. Онъ, казалось, звенѣлъ въ молодой шири своей, изо всѣхъ концевъ пространной гостинной, лился неотразимымъ обаяніемъ въ ухо каждаго изъ слушателей….. Пѣла она по своему, какъ поютъ иныя, чисто русскія пѣвицы, какъ пѣла знаменитая въ то время исполнительница Глинки и Даргомыжскаго, Марья Васильевна Ш-ая, съ тою сладко-томительною, неотступною, насквозь прожигающею страстностью, тѣмъ особымъ, капризнымъ, полуцыганскимъ пошибомъ, что прямо хватаетъ и бьетъ по всѣмъ живымъ струнамъ русской души…
— «И сердце бьется въ упоеньи,
И для него настали вновь
И божество-о… и вдохно-венье,
И жизнь, и слезы, и — и любовь!..
Все примолкло, все слушало… У акомпанировавшаго ее Чижевскаго дрожали отъ волненья руки. Ашанина — когда-то женившагося изъ за Варламовскаго романса — била лихорадка…
Онъ первый кинулся къ ней когда она кончила:
