А сам до зари готов играть, только б денежки были… политика, известно. Тому еще пуще хочется: давай да давай.
– Нет, – говорит, – ей Богу, устал. Пойдем, – говорит, – наверх; там реванш возьмешь.
А наверху у нас в карты играли господа. Сначала преферансик, а там глядишь – любишь не любишь пойдет.
Вот с того самого числа так его Федотка окрутил, что начал он к нам каждый день ездить. Сыграет партию-другую, да и наверх, да и наверх.
Уж что там у них бывало, Бог их знает; только что совсем другой человек стал, и с Федоткой всё пошло заодно. Прежде, бывало, модный, чистенький, завитой, а нынче только с утра еще в настоящем виде; а как наверху побывал, придет взъерошенный, сюртук в пуху, в мелу, руки грязные.
Раз этаким манером приходит оттуда с князем, бледный, губы трясутся, и спорит что-то.
– Я, мол, не позволю ему говорить мне (как бишь он сказал?)… что я не великатен, что ли, и что он моих карт не будет бить. Я, – говорит, – ему десять тысяч заплатил, так он мог бы при других-то быть осторожнее.
– Ну, полно, – говорит князь: – стоит ли на Федотку сердиться?
– Нет, – говорит, – я этого так не оставлю.
– Перестань, – говорит, – как можно до того унижаться, что с Федоткой иметь историю!
– Да ведь тут были посторонние.
– Что ж, – говорит, – посторонние? Ну, хочешь, я его сейчас заставлю у тебя прощенья просить?
– Нет, – говорит.
И забормотали что-то по-французски, уж я не понял. Что ж? тот же вечер с Федоткой вместе ужинали, и опять дружба пошла.
Хорошо. Придет другой раз один.
– Что, – говорит, – хорошо я играю?
Наше дело, известно: потрафлять каждому надо; скажешь: хорошо, – а какой хорошо, стучит дуром, а расчету ничего нет. И с того самого время, как с Федоткой связался, всё на деньги играть стал. Прежде не любил ни на что, – ни на кушанье, ни на шампанское. Бывало, князь скажет:
– Давай на бутылку шампанского.
– Нет, – говорит, – я лучше так велю принести… Гей! дай бутылку.
А нынче всё на интерес стал играть. Ходит, бывало, день деньской у нас, или с кем в бильярд играет, или наверх пойдет. Я себе и думаю: что же другим, а не мне всё будет доставаться?
– Что, – говорю, – сударь, со мной давно не играли?
Вот и стали играть.
Как набил я на него полтинников десять, – на квит, – говорю, – хотите, сударь?
Молчит. Не то что прежде дурака сказал. Вот и стали играть на квит да на квит. Я на него рублей восемьдесят и набил. Так что ж? Каждый день со мной играть стал. Того и ждет, бывало, чтобы не было никого, а то, известно, при других стыдно ему с
