Через полчаса Мартин созвонился с Кевэндишем, и мы трое — он, Скэффингтон и я — отправились туда. Сперва меня несколько удивило, что Мартин не то что попросил, а потребовал, чтобы я ехал с ними. Но потом я сообразил, что для этого у него были основания. Он хотел, чтобы во время разговора Фрэнсис был как можно более доступен. И он знал, что только со мной Фрэнсис, стряхнув годы, еще бывал иногда тем молодым человеком, которого я знал с двадцати лет и каким, вопреки очевидности, он до сих пор казался мне. В представлении же своих младших коллег, даже Мартина, он был совсем иным. На их взгляд — и это явилось для меня неприятным неожиданным откровением, какие выпадают иногда на долю людей среднего возраста, — он был человеком сухим и недоступным.
Однако, когда мы, поднявшись по лестнице старого Кевэндиша и пройдя грязноватыми коридорами, вошли к Фрэнсису, мы нашли его в замечательном настроении. Комната, в которой помещался только его кабинет, была темна и невзрачна. От такой комнаты отказался бы даже мелкий государственный служащий. На стенах были развешаны диаграммы, схемы, портреты ученых, среди них Рутерфорд. Сбоку стояли два пыльных ящика. На письменном столе, освещенном двумя наклоненными под углом лампами, были приколоты кнопками длинные полосы, похожие на фотографические отпечатки, прочерченные четкими белыми волнистыми линиями.
— Вы только посмотрите на это! — кричал Фрэнсис. И в этот момент вряд ли кто-нибудь решился бы назвать его сухим. — Какая красота!
Он объяснял свое открытие Мартину и Скэффингтону, он объяснял его мне, как будто я разбирался в этом не хуже их.
— Это новый тип источника, — говорил он. — Я до последней минуты боялся поверить. Но вот он перед нами.
Все трое говорили быстро; Мартин и Скэффингтон забрасывали его вопросами, для меня совершенно непонятными. Из всего этого я заключил, что он «занимался одной штукой», — может быть, не столь важной, как его основная работа, но которая дала неожиданные и очень интересные с научной точки зрения результаты. Имя он себе создал исследованиями в области ионосферы, но уже с начала войны переключился на радиоастрономию. Ему было уже за пятьдесят; он продолжал заниматься практическими исследованиями в возрасте, когда большинство его сверстников уже оставляют их. Я смотрел на его длинное, сияющее от удовольствия лицо и думал о том, что это открытие, пожалуй, доставило ему не меньшую радость, чем те, которые он делал двадцать лет тому назад, — возможно, даже более чистую радость, потому что, не в пример тем годам, честолюбие его было теперь удовлетворено полностью и, следовательно, ничто не мешало ему наслаждаться самим открытием.
