— Ему и опереться-то не на что. Ведь не на что же?
— Какая уж там опора.
Мы сели. Настроение у обоих было не слишком хорошее. Маргарет положила свою руку на мою.
— Сказать, что обед на редкость удался, нельзя, — заметил я.
— По крайней мере тебе не придется снова встречаться с ними.
Я согласился с ней, что не придется.
Маргарет улыбнулась.
— Должна заметить, что ты обошелся с ним довольно бесцеремонно.
— А как еще я мог поступить?
— Ну, дело тут не только в этом. А?
Я улыбнулся. Мы великолепно знали интуитивные симпатии и антипатии друг друга.
— Не стану притворяться, — сказал я, — что я от этого Говарда в восторге.
— И в то же время, если бы он не совершил поступка, который, к несчастью, совершил, ты нисколько не удивился бы, если бы я обнаружила в нем известную долю прямоты и честности. Ну, скажи, разве нет?
Мы дружно рассмеялись. Неприятный осадок от вечера улетучивался. Полусловами-полуфразами, понятными только нам двоим, мы напоминали друг другу, что, ошибаясь иногда в людях, мы совершали каждый раз одни и те же ошибки. В молодости меня пленяли противоречивость, остроумие, легкость в обращении, я часто переоценивал людей, обладающих этими качествами, и даже сейчас, хотя уже не считал, как некогда, что на таких людях держится мир, я все же питал к ним известную слабость. Например, я находил достоинства в Томе Орбэлле, которых не видели в нем другие, и тем более Маргарет, у которой была слабость к людям совершенно другого толка. Внутренняя грубость и mauvais coucheur[2] в ее глазах нередко оборачивались чувством собственного достоинства и благородством, недоступными всем нам — остальным. Обаятельностью ее было не пронять; с другой стороны, пусть человек был закоренелым эгоистом, но если он не был обаятелен, она неизменно находила, что он заслуживает особого уважения. Если бы — как она сама признала, подсмеиваясь над собой, — Говард явился к нам иначе аттестованным, она отнеслась бы к нему как к человеку редких достоинств — я прекрасно представлял себе это.
— В одном я тебе уступаю, — сказал я, — двуличным его не назовешь. Только от этого не легче, поскольку и одно-то лицо у него просто на редкость неприятно.
Когда, прощаясь с вами, Лаура Говард требовала, чтобы я поговорил с братом, мы не сказали ей, что собираемся к нему на рождественские праздники. В Кембридж мы приехали в сочельник, и после обеда мы с женой Мартина остались ненадолго вдвоем в гостиной или, точнее, в комнате, только половину которой занимала гостиная: дело в том, что Айрин пригласила к девяти часам нескольких коллег Мартина с женами на бокал вина и в ожидании гостей уже открыла складные бронзовые двери, отделявшие столовую от гостиной. Да, именно бронзовые. В свое время, еще до того как его купил колледж, дом этот казался поколению наших отцов чудом роскоши и современности. Теперь его разделили на две квартиры и отдавали внаем старшим членам совета колледжа. По масштабам пятидесятых годов, квартира Мартина — большая из двух — могла считаться вполне поместительной для человека интеллигентной профессии.
