— Поняли? — спросил нехороший и весьма некультурно, даже оскорбительно захохотал.
А в ответ получил кроткий взгляд и смущенное признание:
— Не вполне уверен. Поэтому, не ограничившись устным порицанием, напечатал приказ по квартире, воспрещающий поедание… гм… грызунов, и вывесил на видном месте, у кошачьего, прошу прощения, лотка.
— А наказывать не пробовал?
— То есть… как?
— Так, чтобы при виде хомяка у них изжога приключалась?
— Я-а-а, конечно, уважаю чужое мнение, — протянул ну очень хороший, — но это… это же форменный произвол!
И в его чистой душе заворочались грязные подозрения: нехороший сосед и его превратить в нехорошего, из зависти, наверное. И он поспешил прочь, прочь от интриг этого жестокого мира, в свою светлую и уютную квартирку. Где Марья Ивановна, Анна Васильевна и Пульхерия Эрастовна нетолерантно дрались за тушку последнего хомяка.
3
Злая ты, Любка! Разве ж можно эдакое — детям? Живо вспоминай, хоть второй-то, о делах семейных, девчонкам не читала? Это тебе хи-хи, а им, между прочим, еще замуж выходить!
Гм… а у тебя, оказывается, полно «мысли семейной»… То ли толстовство, то ли сублимация.
То ли генномодифицированная реальность.
Наблюдала вот не так давно. Гололедица. Скользит-балансирует парочка, из тех, у кого стаж семейной жизни просто на лбу написан, и число, сомневаться не приходится, двузначное.
— Петя, я тебя умоляю, поосторожнее, не упади…
Ух, заботливая какая!
— …в сумках банки с огурчиками, не ровен час, побьются! Фу, ну и стерва!
— Галь, ну на хрена под ногу-то говорить, а?
— Чтобы ты поосторожнее был, а то всегда идешь, под ноги не смотришь…
— Га-аль!
— Что Галь-то? Что Галь? Я что, неправду, что ли, говорю? Помнишь, как в прошлый раз получилось? А сейчас вообще гололедица, и…
— Галь, прошу ж ведь!
— А ты не проси, ты под ноги гляди! И потихонечку, помаленечку…
Бум! Дзынь!..
— Ну вот видишь! — со слезой в голосе восклицает Галя. — Никогда ты меня не слушаешь!
Женская логика? Или что-то большее, а? Поди разберись!
Мышкины слезки
(черная ручка, грустный смайлик)
Кот-баюн плакал. Мыши сгрызли его сказку. Новую сказку, только что отпечатанную на струйном принтере. Но не сказку оплакивал он, нет! Рухнул последний оплот справедливости: поговорка «Отольются кошке мышкины слезки» оказалась такой же ложью, как мартовские обещания рыжей прелестницы из дома напротив. И его, и мышей давным-давно держала в когтистых лапах серая Мурка. «Что это за профессия такая — баюн? Тьфу ты, мышам на смех!» — шерсть на Муркином загривке возмущенно топорщилась. Зашуганные мыши плакали. Их слезки отливались не кошке — коту. Иной раз думалось: придушил бы ее, мышь серую, возомнившую себя брутальной хищницей. Но он помнил: у Мурки девять жизней. И каждую последующую она начинает с новым котом.
